Когда плачут ангелы...

[Катерлизхен 0]

На просторах сети нашла небольшой рассказик и захотела с вами поделиться. Как часто мы задаем вопрос: за что? Как? Почему? В этом рассказе может нет ответа, но он настолько светлый и по-хорошему наивный, что кому-то может помочь. Если будете находить что-то подобное, выкладывайте сюда, может это немного смягчит наши сердца.

[Катерлизхен 0]

Рики Сникет.

 

Когда плачут ангелы…

 

 

Нам пора…

Малыш, проснись…

 

Я проникаю в чрево матери, пробуждаю дитя, которое долгие месяцы готовилось к самому главному событию в своей жизни - появлению на свет Божий. Оно мне улыбается в ответ, и я открываю путь.

Я вместе с матерью провожу его по первой в его жизни дорожке. Она чувствовала его все это время, слушала его, разговаривала с ним, любила его. Своим голоском он возвещает о своем появлении. И я прикладываю его к материнской груди, и оно в первый раз прикасается к самому близкому на свете человеку - к своей маме. Вот оно умиление.

Я Ангел-хранитель, посланный Господом детям своим. Я тот, кто будет день и ночь неустанно любить и учить этого ребенка, вести его по путям Господним в Царствие его. Мы ждем этого момента вечность, жизнь человеческая - мгновение в бесконечном потоке времени. Но это мгновение позволяет нам не просто быть, а жить. Жить вместе со своими подопечными, пройти с ним через испытания, обрести чувства, познать их, научиться управлять ими. Всему этому мне придется учить его и при этом учиться самому. Когда мы приходим в мир, мы радуемся, потому что можем любить.

Любовь слепа, и я слепой. Я люблю и этим чувством живу и питаюсь. Она дает мне силы противостоять всему и беречь моего ребенка. Все ангелы слепы - нам не нужно зрение чтобы видеть, нам не нужно оружие чтобы защищать. Ибо любовь есть самое сильное оружие на свете. Я люблю его, и лишь Господь и мать любят его больше. И я дышу этим.

Первые дни мы вместе учимся жить, есть, спать, чувствовать. Любовь ребенка в это время максимальна, мне не остается ничего, как радоваться вместе с ним. Я рядом, я смотрю на него. Я облекаю его крыльями своими, и он сладко спит. О какое чудо лицезреть спящего младенца, его ямочки и носик мерно втягивающий живительный воздух. Я готов смотреть на это вечно.

Одновременно с этим мы учимся с ним. Так подернем ножкой, вот правильно, умница. А теперь посмотри: у тебя есть пальчики - сожми их. Молодец! А следом нужно улыбнуться так же, как ты улыбался в животике у мамы когда она пела тебе колыбельную. Но можешь и поплакать, почувствуй как это.

Мы живем, нам дали имя. Там у нас, у тебя, появился еще один богомолец. Мы вместе будем просить Господа и благодарить его за посланную нам жизнь. У нас все хорошо, нас любят и это самое главное. И ты безусловно отдашь во стократ больше.

Мы научились ходить и падать. Мы начинаем общаться с миром, мы беседуем с тобой постоянно, я показываю тебе то, что ты раньше никогда не видел, рассказываю тебе то, что ты раньше никогда не слышал, даю почувствовать то, что ты раньше никогда не чувствовал. Мы живем.

У нас первый день рождения, первый праздник, первый юбилей. Как это здорово! Нам подарили много подарков. Ты любишь играть, у тебя уже появились любимые игрушки и любимые занятия. Мы осознанно начинаем чего-то хотеть. Скоро мы будем определяться, чем же займемся в этом мире. Да, мы в этом возрасте думаем о том, что мы будем делать, когда вырастем. Мы еще не знаем, как это называется, но уже думаем и уже хотим. Причем ты хочешь выбрать сам, и я не вмешиваюсь в этот выбор, я просто люблю, а когда любят то доверяют, без условий и ожиданий.

Нам уже три года! Мы совсем большие. Ты умеешь говорить и все чаще пытаешься разговаривать со мной словами, а не мыслями и образами. Так и должно быть. О сколько событий произошло за это время! Сколько радостей и первых огорчений и обид! Я разговариваю с тобой, пытаюсь объяснить тебе, почему так. Нас в первый раз наказали и нам это абсолютно не понравилось, но то, что тебе прощали раньше, сейчас требует наказания. Нет! Не говори так! Тебя все очень любят, и никто на тебя не сердится по настоящему. Просто тебе нужно понять, что помимо желаний есть еще и ответственность, ты ведь уже практически взрослый человек. Кто с тобой спорит? Все безоговорочно считаются с твоим мнением, но и ты принимай мнение других. Есть то, что делать можно, а есть и то, что нельзя.

Как чуден мир! И сколько в нем чудес, которые вы, взрослые, перестаете считать чудесами! Солнышко встает - и это чудо, распускается цветок - вот это да! С неба падает что-то белое и колючее. Папа говорит, что это снег. Ты не понимаешь, что это такое, но это так здорово! Это правда прекрасно радоваться чему то без объяснений, логических обоснований, а просто потому, что так есть!

Мы катимся с горки. Щеки красные от мороза, тебе говорят не открывать рот, а то простудишься. Но мы открываем! А как же может быть по-другому? Как смеяться с закрытым ртом? А вот, наверное, вкусно будет, если этот снег попробовать на вкус? Я тебе уже говорил: слушайся родителей. Но тебе же давали мороженое, и ничего страшного не случилось. Поэтому и сейчас все закончится хорошо.

Не закончилось. Тебя укутали в одеяло, болит горло мы все-таки простудились. А я тебя предупреждал…Но ты же самостоятельный ребенок. Еще и папе из-за тебя досталось. Лекарства, странная тетя в белом платье, что- то слушает у тебя внутри, смотрит твое горло. Эта тетя называется врач или доктор. Ну помнишь, как в сказке про доброго старичка, который лечил зверяток. И эта тетя тоже такая, только она лечить непослушных детишек. Да добрая она, добрая, не бойся. Сейчас посмотрит, послушает и напишет маме, что тебе нужно будет съесть и попить, чтобы вылечиться. Да, горькое это лекарство, а что делать. Ну вот тебе и конфетка, чтобы не было не так горько. А тебе думалось, что болеть это хорошо? Нет уж, это совсем не так, да еще и бегать не разрешают. Вот полежи и подумай о своем поведении.

Наконец то!!! Мы вышли погулять! Целую неделю без улицы. А снег начал таять, пришла весна. Это когда птички щебечут, и листочки появляются, и когда вы ездили к бабушке.

Вылезь из воды, сколько можно, у тебя уже губы синие! Да правильно мама говорит, еще успеешь накупаться - лето длинное, вылезай, обсохни. Нет, мне нельзя, у меня крылья намокнут. Да как же я их отстегну, они у меня не отстегиваются. Ага! А приклеивать их ты будешь? В прошлый раз приклеили, потом нас в угол поставили. А папе не нравятся колготки, поэтому когда он нашел свои любимые брюки с приклеенными к ним носками, он, понятное дело, рассердился. Почему он сам виноват? Он вовсе не причем. Ну и что, что он оставил клей на тумбочке? А тебе все обязательно надо взять? Что теперь, все на шкаф забрасывать или под замок? Ну ладно-ладно, я зайду в воду, но только по колено. Ой! Мокро! Да не брызгай, не брызгай говорю! Вода ледяная, как ты в ней сидишь?

 

Опять болеем…Все детки гуляют, а мы сидим дома. Ну ничего, сейчас подлатаемся, и тоже гулять будем. Подлатаемся? Ну это такое выражение, я от папы твоего слышал, значит выздоровеем. Что такое? Все равно болит? Ну дай-ка посмотрю. Ничего страшного.

Мама опять вызвала тетю в белом платье. Наверное, как в прошлый раз, посмотрит, послушает. Выпишет тебе самое горькое лекарство. Конфетка будет обязательно.

Поехали в больницу… Потерпи, эта тетя не плохая, у нее работа такая. Да, колоть деток, но только для того, чтобы он скорее стали здоровыми. От потери капли крови еще никто не умирал. Значит надо чуть-чуть полежать, полечиться. Что? Да, правильно, подлататься. Пожалуйста, потерпи, так надо. Да, я обещал тебя защищать, а я подую, чтобы тебе было не так больно. Все равно больно? А так было бы еще больней.

Мама разговаривает с добрым старичком из сказки, это у них самый главный доктор. Самый-самый, над всеми тетями в белых платьях и над дядями тоже. Да, и над той, что делала тебе укол. Ну зачем ты говоришь, что она плохая и ее надо прогнать, она же тебе ничего плохого не сделала. А укол тебе нужен обязательно. Да, чтобы побыстрей подлататься. Как тебе понравилось это слово.

 

Год лежим в больнице… Побыстрей не получилось. Я постоянно прошу Господа помочь. Мне просто ужасен каждый день. Меня слышат, мириады ангелов молятся вместе со мной. Я же знаю, что земная жизнь это не конец, что есть Царствие Небесное. Мне ли этого не знать? И все равно. Мы будем бороться каждый день, каждую секунду. Мы справимся! Ничего, подождут!

Мама не плачет, просто соринка в глаз попала, а здесь много соринок, поэтому у мамы часто глаза слезятся. А как ты думаешь, хочется тебе в путешествие? Да, далекое и очень увлекательное. Нет, маму мы здесь оставим, кто же за папой будет следить. Ну не знаю… Как лечиться закончим, так и отправимся. Я тебя познакомлю еще с одним Самым Добрым Старичком. Он всех лечит. Потому что Он всех любит. И тебя он знаешь, как лечит! Он даже не играет в свои любимые игрушки, занимается только тобой. Ну просто он приходит, когда ты спишь. Ты же теперь много спишь, тебе нужно много сил. И мороженым он тебя обязательно угостит. Да сколько захочешь!

Ну что такое? Давай я тебя развеселю? Не хочется? Тебе последнее время так многого стало не хотеться… Спи тогда, а мы с Михаилом Потапычем тебя будем охранять.

 

Ждите нас… Скоро мы полетим в это путешествие, будь оно не ладно… Я молюсь, не переставая, я прошу, и я знаю, меня слышат, мне помогают, мне придают сил. Но значит так нужно. Нам, Ангелам-хранителям, не дано предвидеть будущее, иначе мы могли бы влиять на судьбу человека, а это может привести к самым ужасным последствиям для всего мира. За эти неполных четыре года я так привык к этому замечательному человечку, что теперь просто не представляю, как может быть по-другому. Господь всемогущий! Отец наш! Я знаю, что это происходит не просто так, что нет твоей жестокой воли в страданиях этого ребенка. Я знаю, что ты готов ежесекундно принимать мучения и добровольно идти на Голгофу, лишь бы на миг облегчить страдания самого никчемного человечишки, не говоря уже о детях. Но прошу тебя, помоги!

Почему сейчас? Почему именно этот ребенок, а никакой другой? Любовь моя к тебе, вера моя в тебя сильна, как и прежде, но тягостно мне видеть страдания дитя и матери его, и всех, кто здесь есть.

Да, Господи, я знаю, что множество миров на пути души этого малыша и это множество это неисчислимо. И будет этому чаду и Блаженство и Любовь. И может в этом мире его ждали большие страдания и горе. Прошу! Дай нам семь дней! Семь дней, за которые Ты создал этот мир. Я покажу его ребенку. Чтобы он, уходя, оставил в памяти помимо отца и матери, все чудеса творения твоего, которых ему уже не увидеть.

 

Я показал все, что прекрасного было в этом мире: и зверей, и джунгли, и водопады. Мы бегали по линии прибоя, купались в облаках, в озерах. И я купался целиком, не переживая о своих крыльях. Катались на слонах, летали на луну. Словом, делали все то, о чем мечтает любой маленький человечек.

И вот настал последний день, седьмой… Сегодня мы полетим в путешествие. Да, уже сегодня. Да ты что! Вот это сон тебе приснился! И на слоне катались? Что, прямо на луну? Вот это здорово! Ну что, тебе понравилось? Отлично! Я очень рад.

Мама здесь, она рядом, она никуда не уходила. Да, сегодня ты можешь рассказать ей о путешествии. Да, и можешь рассказать обо мне. Быть может, ей будет не так грустно отпускать тебя в путешествие. Да, обязательно, расскажи что тебе там будет хорошо. Конечно! Скажи, что ты ее любишь. И папу тоже, и даже ту тетю, которую делала тебе укол.

Ну что, рассказал? И что, опять соринка? Ох уж эти мне соринки, много соринок. Хорошо, чуть-чуть поспи и полетели.

 

Малыш проснись…

Нам пора... ./\/\/\../\/\..../\/\......./\.........................................................................

 

Любовь слепа, и я слепой. Я люблю и этим чувством живу. Я понял, для чего нам даны глаза. Они даны нам, чтобы плакать, плакать так горестно, как только можно себе представить. Плакать так, чтобы появились целые океаны. Плакать не от зависти или обиды, а от любви. От любви к Господу, к этому миру и к этому маленькому человечку который так хотел побыстрей подлататься.

 

Сегодня именно тот день, когда ангелы плачут…

 

Нам пора...

Малыш, проснись...

[volgalana 6]

Увидела "В Контакте"

 

 

В больницу в тяжелом состоянии привезли трехлетнюю девочку Лизу. Состояние ее с каждой минутой ухудшалось. Нужно было срочно делать переливание крови. В зале ожидания находились ее родители и старший брат, которому недавно исполнилось пять лет. Мальчик в свое время перенес ту же болезнь, от которой сейчас страдала его сестра, и у него в крови выработались антитела. Поэтому врачи надеялись на успех переливания крови брата.

 

Врачу было необходимо уговорить ребенка, и он спросил у брата Лизы, готов ли он отдать кровь своей сестричке. На лице ребенка на мгновение отразилось сомнение, но потом, глубоко вздохнув, он сказал:

 

— Да, отдам, если это спасет Лизу.

 

Мальчика уложили рядом с сестрой и начали переливание. Братишка улыбался, видя, как щечки его сестры заливает румянец. Но вдруг он резко побледнел, улыбка исчезла с его лица. Он очень серьезно посмотрел на доктора и спросил дрожащим голосом:

 

— В котором часу я начну умирать?

 

Выяснилось, что малыш понял врача по-своему: он подумал, что должен отдать всю свою кровь. И, будучи уверенным в этом, согласился.

 

 

[Цири 0]

вспомнила рассказ. не по теме немножко, но около

 

Автобус.

Елена Касьян http://pristalnaya.livejournal.com/

 

Первой в автобус вошла Римма. Она была очень бледная, очень. Водитель выдал ей билет и улыбнулся. Она даже не взглянула на него, прошла в конец салона и бессильно упала в кресло. Ныл шрам на руке и кружилась голова. Не было сил ни думать, ни переживать. Везут и ладно.

 

Потом вошли двое подростков - мальчик и девочка. Симпатичные, в мотоциклетных шлемах. Девочка стеснялась и всё время держала мальчика за руку. Сели рядом и стали считать циферки в билетах. Счастливого не досталось, но их это, похоже, не расстроило. Они рассматривали салон и тихонько перешёптывались.

 

Лялю вообще непонятно, как одну отпустили. Ей всего-то лет пять. Вошла, деловито взяла билет и спрятала в карман больничного халатика. Села близко к выходу и стала с интересом глядеть в окошко.

В окошко было видно, как Матвей Семёныч сажает в автобус жену Зосю. Она плакала, что-то говорила... Когда вошла в салон, сразу кинулась к водителю:

- Когда мы отправляемся? Давайте подождём! Мотя поедет с нами, он обещал! Мы с ним договорились! Давайте подождём!..

Водитель грустно покачал головой:

- Не волнуйтесь. Поедет следующим. У него дела еще, не успеет. А у меня график.

 

Потом на остановке какой-то шум, неразбериха... Все припали к окошку. Водитель вышел и принял из рук медсестры младенца. Вошёл, огляделся:

- Вот незадача...

Толком и некому его доверить на время переезда. Но думал он недолго. Почти сразу же в автобус влетела растрёпанная Лиличка, схватила маленького, стала целовать и прижимать к себе.

- Может оно и к лучшему, - подумал водитель, и выдал один взрослый и один детский.

 

Дверь закрылась. Автобус тронулся в сторону большого моста. Когда проезжали над рекой, водитель высунулся из окна и помахал старику в лодке.

- Чудной этот старик! Возит по одному. Автобусом-то сподручней. Загрузил кучку, да повёз. Опять же, вёслами махать не надо...

[katyegor 0]

Взято отсюда http://www.hworldfund.ru/ru/novosti/635-vo...nkoj-paczientki , как мама ребенка перенесшего онкологическое заболевание, хочу сказать, с оснащением больниц и шансами на выздоровление, ситуация конечно кардинально поменялась, но чувствва, переживания, взаимная поддержка - все так и есть.

 

Воспоминания маленькой пациентки…

 

Пятница, 29 Января 2010

 

 

Несколько дней назад мы просили Вас помочь двум взрослым людям, которым сейчас нужна помощь. Одна из них — Ира Гавришева. Сейчас сбор средств для лечения Иры закрыт, деньги собраны.

 

Но, совершенно случайно, мы увидели воспоминания Иры… Это трудно читать. Очень тяжело.

 

Ирина Гавришева, 22 года, запорожский волонтёр и талантливая журналистка. На её долю выпали тяжёлые испытания: в детстве Ире довелось стать пациенткой детской онкогематологии, пережить умирание, остаться инвалидом. Своими детскими воспоминаниями о своём горьком больничном периоде детства Ира делится в своих рассказах.

 

Побег от смерти, или воспоминания маленькой пациентки — Ирина Гавришева

 

В 1997 году моя жизнь разделилась на «до» и «после». Наверное, если смотреть со стороны, то не произошло ничего решающего — я отлежала 3 недели в областном отделении детской гематологии. Что могли изменить в жизни тринадцатилетнего ребенка эти 3 недели? Но эти 3 недели, этот 21 бесконечный день перевернули мою жизнь, и она уже никогда не стала такой, какой была до этого.

 

Это был жестокий урок судьбы. Я не знаю, почему Бог решил показать мне, 13-летней девочке, весь тот кошмар. Может быть для того, чтобы через много лет я смогла рассказать здоровым людям о том, что ад существует. Он здесь, на земле, в ничем не примечательной больнице, в отделении детской гематологии. Может быть, я прошла через этот ад именно для того, чтобы другие узнали о том, что на самом деле кроется под сухой статистикой количества онкозаболеваний среди детей.

 

В этих рассказах я попыталась передать наиболее запомнившиеся мне моменты. То, что запало в душу, а иногда и шокировало. То, о чем до сих пор я молчала, не находя в себе силы снова, пусть даже мысленно, пережить это. Я надеюсь, что из этих отдельных рассказов у читателя сложится яркое представление о том мире, в котором живут сотни детей в Украине. Мире, полном страха, горя, а еще надежды и веры.

Побег от смерти

 

Когда я впервые перешагнула через порог отделения детской гематологии, я себе даже не представляла что это такое. В моем мозгу с трудом совмещались такие понятия как «дети» и «рак». Казалось, что кто-то просто ошибся, объясняя мне, что тут есть дети с раком крови. Ведь такого просто не могло быть.

 

Поначалу мне казалось, что и отделение это совершенно обычное, и дети тут такие же, как и везде. Но дня за два я стала ощущать разницу. Лысая детвора произносила слово «смерть» так же обыденно, как и слово «завтрак». Казалось, что сама смерть висит тут где-то в воздухе. Ее буквально ощущаешь кожей. А еще тут неимоверным образом сосуществовали отчаянье и безграничный оптимизм. Я слышала, как одни дети говорили «я лучше умру, чем снова соглашусь капать химию», а другие, весело поглаживая лысую после химиотерапии голову, шутили, что теперь существенная экономия на шампуне. Да что разные дети, в одном и том же ребенке в течение дня то поднималось отчаянье и полное безразличие, то снова возрождалась вера и надежда на лучшее.

 

А еще глаза… глаза этих детей меня поразили больше всего. Они были настолько… трудно даже описать… они отражали какие-то совершенно взрослые эмоции. Когда кто-то из новеньких говорил что-то вроде «я скоро поеду домой» другие смотрели на него с таким явным снисхождением и иронией. В этих взглядах так и читалось: «Как мало еще в этой жизни ты понимаешь». В этих глазах иногда проскакивала неимоверная боль… она появлялась какими-то вспышками, как будто пеленой застилались глаза на несколько секунд, а потом снова в этих глазах зажигался огонек жизни. Эта была не только физическая боль, которая для большинства здешних обитателей стала частью повседневной жизни. Это в большей степени была боль душевная… боль памяти о том кошмаре, который вихрем периодически налетает на отделение и напоминает о том, что все смертны, даже дети…

 

Не знаю почему, но где-то за неделю я настолько тонко прочувствовала всю атмосферу этого отделения, что стала понимать то, что было совершенно ясно постоянным обитателям отделения и что не значило ничего для детей с анемиями… Я мало что понимала умом, но сердце мое знало, что это страшное место, из него надо выбираться… Моя душа требовала возвращения в нормальным мир, где все было так легко и понятно. Где не было этого гнетущего предчувствия беды.

 

Это был как раз 21 день моего пребывания в гематологии. Через стеклянные двери палаты я увидела, как врачи побежали в палату напротив. Именно побежали, что было в отделении не принято. Потом я увидела, как туда понесли капельницу, медсестра что-то кричала в телефонную трубку. Из палаты вышла молодая девушка. Это была сестра новенького мальчика, которая осталась с братом пока их мать повезла анализы в Киев для подтверждения диагноза. Девушка плакала… Не так, как обычно плачут люди от обиды или горя. Она просто всхлипывала, и по ее щекам текли слезы. А она этого как будто и не замечала, она шла куда-то совершенно бесцельно. Кто-то из мам мягко взял ее за плечи и отвел к стулу возле сестринского поста, другая принесла воды. Девушка никак не реагировала на это, по-моему, она даже не замечала этой заботы.

 

На палату напротив повесили белую простынь. Я уже достаточно хорошо знала это отделение, чтоб понимать этот знак — за той дверью кому-то очень плохо, поэтому стекло завешивают простыней, чтоб другие дети не видели. Врачи забегали и выбегали из палаты, я заметила, что на руках у них была кровь… много крови. Потом в палату завезли инвалидную коляску. Когда простыня на двери отодвинулась, оттуда вывезли парня. Бледный белокурый мальчишка 14 лет, в списке больных в графе диагноз у него стояло таинственное «о. л.». Все в отделении знали, что означает это сокращение, только врачи и родители упорно делали вид, что дети не знают о своих диагнозах и диагнозах соседей. Мальчик сидел на коляске, поджав ноги к животу (поскольку на коляске не было подножек, с подножками она не помещалась в лифт). На нем была белая футболка и шорты. Футболка была белой когда-то. Сейчас она вся была алой, и лишь небольшие участки на рукавах выдавали истинный ее цвет. Возле лица мальчик держал сложенную пеленку. Пеленка эта тоже была вся алая и насквозь мокрая. На лице, руках, ногах… везде была кровь. Она буквально фонтаном ударила из носа, когда он на мгновение убрал пеленку от лица. Когда его провозили мимо дверей моей палаты, я увидела, как он чуть сильнее прижал пеленку к лицу. При этом между пальцами полились ручейки крови. Пеленка была пропитана кровью до последней нитки… Мальчика везли в реанимацию. Я услышала, как кто-то из ребят в отделении сказал: «это конец…». Это позже я узнаю, что в реанимацию детей из нашего отделения переводят в исключительных случаях и чаще всего они оттуда уже не возвращаются…

 

Где-то через полчаса я услышала, что коляска едет по коридору. И тут же увидела, как мимо двери моей палаты провезли этого мальчика. Он не плакал… в его глазах, кажется, даже не было страха. Там было только полное непонимание того, что происходит. А происходило то, что реанимация, видя насколько плохо дело, просто отказалась брать его в отделение. Ведь за каждую смерть отделению приходится отчитываться… Для реанимации этот мальчик, умирающий от кровотечения, был лишь статистической единицей. Крайне нежелательной единицей. Его просто не взяли в реанимацию, сказали, что лучше ему будет умереть в отделении… Только наша медицинская система могла породить такие традиции… Мучительная смерть от кровотечения в обычном отделении, где не могли обеспечить хотя бы изоляцию умирающего ребенка от остальных, была лучше, чем ухудшение статистических показателей.

 

Когда мальчика завозили в палату, он придержал рукой простыню. На белой простыне остался кровавый отпечаток детской ладони… Врачи снова забежали в его палату… я видела, как медсестры каждые 10–15 минут заносили туда новые бутылки растворов для капельницы. Мальчик терял огромное количество крови, и ее надо было чем-то замещать. Но на станции переливания не было настолько много крови, чтобы капать ему. Тем более что, потратив всю кровь на этого ребенка, под удар ставились жизни еще 10 человек в отделении, которым тоже в любой момент может понадобиться переливание. Поэтому вместо крови ребенку капали просто соляной раствор…

 

Я не слышала из палаты голоса мальчика. Слышала только отрывистые команды врачей принести то или другое. Сестра мальчика все так же сидела возле поста. Ее лицо было совершенно каменное, слезы лились не переставая. Она смотрела в одну точку на противоположной стене, не замечая проходивших мимо людей. Она не отвечала, когда ей предлагали водички или валерьянки. Она просто сидела, глядя сквозь стены. Иногда ее губы шевелились, но что она говорила, не было слышно. Может быть, она шептала молитву, а может сама себе шепотом задавала тот вопрос, который потом будет кричать на все отделение: «Почему он???».

 

Все отделение замерло, санитарки вытирали на полу кровавые полоски, которые оставила испачканная кровью коляска. Они старались сделать это побыстрее, пока никто из детей не заметил, но все уже все поняли. Дети собрались в столовой кучкой, и в глазах у них застыл панический страх. Смерть каждого в этом отделении — разрушение надежд всех остальных выйти отсюда живым. В отделении висела напряженная тишина, все ждали развязки. Только несколько детей с анемиями продолжали о чем-то громко спорить. Они не понимали, что происходит, может быть, в этом и было их счастье…

 

Мальчика еще пару раз провозили мимо моей палаты в реанимацию, оба раза его отказались брать. Когда второй раз его везли обратно, я, увидев его лицо, поняла значение фразы «смертельно бледный». Все его лицо было измазано кровью, но даже так было видно, что кожа его совершенно белая, без малейшего розового оттенка. Глаза были полузакрыты. Ноги то и дело сползали с коляски, а голова свешивалась на бок. Врачи теребили его, он открывал глаза, смотрел на них мутным взглядом, как-то растеряно оглядывался и снова прикрывал глаза. Он умирал… умирал у всех детей на глазах…

 

Никогда не забуду как, аккуратно отодвинув немного простыню, из палаты мальчика вышли все врачи и медсестры. Все сразу… медсестра несла в руках капельницу, в которой осталась половина раствора. Я глянула на это, и внутри все оборвалось. Я знала, что мальчик умер. Просто знала. Я смотрела, как завороженная на белую простыню с отпечатком ладони этого мальчика… мне было страшно от того, что вот этот след еще не высох, а ребенка уже нет,… нет и никогда не будет. Я повернулась к стенке и заплакала, заплакала по мальчику, которого увидела первый раз 2 дня назад… по мальчику, которого я даже не знала по имени. Я лежала, тихонько всхлипывая, когда услышала в коридоре вопль… именно вопль, по-другому и не назовешь. Сестра мальчика страшно, очень страшно кричала. Я слышала, как другие шепотом ее успокаивали, а она продолжала кричать «Почему???». Столько боли, столько обиды было в этом крике.

 

Действительно, почему? Почему все это случается? Этот вопрос не давал покоя и мне. Я слышала, как девушку вывели из отделения, она продолжала кричать. Мне тоже хотелось кричать так же громко и так же страшно, как кричала она, но я не могла, я просто плакала…

 

Через несколько минут всех детей собрали в коридоре и повели «гулять» чтобы вынести тело мальчика без свидетелей. Нас вывели из корпуса и отвели к беседкам. Нас вели как под конвоем, вернее мы шли как под конвоем: молча, опустив глаза, не обращая внимания ни на что. Я видела на глазах у многих детей слезы, они молчали, молчали и плакали.

 

Часть детей, те, у кого в графе диагноз стояло «о. л.» или другие подобные сокращения, сели отдельно. Эти 10 ребят разного возраста прислонились друг к другу, некоторые положили руку соседу на плечо. Они делили между собой свое горе, они пытались прийти в себя после того, как ураган смерти пронесся над ними… сегодня он забрал не их. А завтра? Еще утром многие из сидящих в беседке верили в то, что выздоровят, что у них будет нормальная жизнь. Сейчас в это не верил никто… даже Леша — пятилетний малыш… он тоже плакал. Может быть, поддавшись всеобщему настроению. А может так же, как и другие чувствовал, что смерть показала свою силу и напомнила всему отделению о том, что тут она хозяйка.

 

Один мальчик вдруг подскочил и крикнул «Ну, кто следующий? Я???». Все вздрогнули от этой фразы. Он сказал вслух то, что думал в тот момент каждый. Самая старшая девочка властно шикнула на паникера. Он снова сел и бессильно заплакал. Но его вопрос снова и снова повторялся в моей голове. И почему-то стало невыносимо страшно, что следующая я. Да, я! Здоровая, хорошо себя чувствующая, но в душе страх ставал все сильнее, мне казалось, что стоит опять переступить порог отделения, как смерть заберет и меня. Это был панический страх, от которого холодело все внутри, и кровь отливала от лица. Казалось, что лучше умереть сейчас и здесь, чем вернуться туда, в тот ад…

 

Когда нас завели обратно в отделение, белая простыня с кровавым следом все так же висела на двери… там, за дверью санитарки пытались отмыть кровь со стен, полов, кроватей. Нам не положено было это видеть, поэтому мы видели кровавый отпечаток ладони ребенка, которого уже не было… От этого под кожей пробегали мурашки. Но не это все было самым страшным.

 

Наибольший страх нагоняло то, что все взрослые в отделении вели себя так, как будто ничего не случилось. Как будто сегодня обычный день и за той простыней, так и лежит тот мальчик, и у него все хорошо. Это всеобщее притворство делало атмосферу невыносимой. Казалось, что оплакивают мальчика только дети, а всем взрослым наплевать на то, что случилось,… врачи все так же наигранно улыбались нам, родители все так же были заняты своими делами. Создавалось впечатление, что взрослые живут в одной реальности, а мы дети в совершенно другой. И реальности эти в данный момент не пересекались. И было невыносимо страшно, что вот завтра не станет тебя, и всем кроме десятка детей будет точно так же безразлично.

 

Я сидела, смотрела как завороженная на простынь с отпечатком ладони, смотрела, не отводя взгляд ни на минуту. По щекам текли слезы, все это видели, но никто из взрослых не подошел ко мне, не спросил в чем дело… подошел только лысый мальчишка лет 7, взял мое лицо в руки и повернул голову так, чтобы отпечаток ладони перестал быть в поле моего зрения. Я подняла на него глаза, а он тихо сказал мне «Привыкай» и ушел. Тогда те слова показались мне кощунственными, к этому невозможно было привыкнуть! С этим невозможно было жить!

 

Мной овладело одно желание — бежать из этого страшного места. Бежать, не глядя, лишь бы подальше. Я просто не могла тут больше находиться, я сходила с ума. Уйти, уйти, уйти — это снова и снова крутилось в моей голове. Я уже знала, что делать… Я зашла в свою палату, достала вложенную в книгу гривну, этого должно хватить. Все свои пожитки в тумбочке я сложила в пакет, надела все теплые вещи, которые были у меня в палате и тихо, незаметно вышла из отделения. Я шла под дождем в тапочках, в тонких спортивных штанах… Дождь был не сильным, но одежда промокала быстро. Я прошла две трамвайные остановки пешком, я не хотела ждать на ближних к больнице остановках, там меня могли найти. Поэтому медленно брела вдоль трамвайных путей подальше от того страшного отделения… Мне пришлось 30 минут под дождем ждать трамвая… Тапочки были насквозь мокрые… я замерзла… но ни на мгновение не пожалела о том, что ушла. Казалось, что отдаляясь от больницы, я обретала покой. Трамвай ехал по вечернему городу… никто из людей не обратил внимания на то, что я была одета и обута не по погоде. Никто не обратил внимания на слезы, которые периодически стекали у меня по щекам, всем было безразлично. Так же, как и там, в гематологии…

 

Дома я ничего не стала объяснять родителям. Я плакала и молчала. Нет, я говорила одно: «я больше не вернусь туда!». Никакие уговоры, ничего не могло изменить мое решение. Уже глубокой ночью, услышав, как я всхлипываю, мама присела рядом со мной. Она молчала, но я знала, что ее мучит один вопрос — почему я сбежала? И впервые за много часов я нашла в себе моральные силы произнести это… «Мама, там умирают! Я боюсь, что я тоже там умру!». Нет, произнести вслух это было слишком страшно. Я снова замолчала и только плакала…

 

На следующий день родители не вернули меня в гематологию… а я еще не один месяц на все вопросы отвечала молчаливыми слезами… Слезами скорби по мальчику, которого я видела только 2 дня, но который раз и навсегда изменил мою жизнь… Его звали Саша… я узнала об этом уже после того…

 

 

Записная книжка

 

— Наташа, здесь часто умирают? — я сидела рядом с девочкой 6 лет борющейся с лимфогранулематозом в ее палате отделения гематологии. У нее был 3 рецидив, спасти ее могла только пересадка костного мозга, которую в Украине тогда не делали…

 

— Смотри сюда! — Наташа достала из тумбочки толстую записную книжку. Она была уже порядком потрепанная — Я записывала сюда своих друзей, с которыми знакомилась в гематологиях разных больниц. Здесь все адреса с первого дня моей болезни.

 

Я взяла в руку записную книжку. Она была заполнена на две трети. Адресов было много, очень много. Но на первой странице все адреса были перечеркнутыми, и на второй, и на третей…

 

— Это… — я не могла продолжить…

 

— Да, это те, кого уже нет в живых. — Наташа взяла записник у меня из рук и быстро пролистала его. Я заметила, что абсолютное большинство записей было перечеркнуто.

 

— Как ты живешь с этим? — мне было невыносимо больно видеть такое немое свидетельство непомерной смертности детей от онкозаболеваний.

 

— Я живу благодаря этому! — Наташа постучала пальцем по одной записи… единственный адрес на 6 первых страницах, который не был перечеркнут. — Этот мальчик пережил 2 рецидива лейкоза, но уже 3 года у него все хорошо, он учится, радуется жизни. Я живу благодаря вере в то, что мне повезет так же, как ему и еще нескольким ребятам — она быстро пролистнула записник и ткнула пальцем в еще несколько неперечеркнутых адресов.

 

— Но ведь это единицы, остальные умирают! — я до этого разговора даже не представляла себе масштабов трагедии.

 

— Но если бы не было этих единиц, то бороться вообще б не стоило! Ира, знаешь, как хочется верить, что ты из числа тех, кому суждено победить болезнь? И знаешь, как страшно хоть на мгновение представить, что твое имя в десятках таких вот записных книжек однажды вычеркнут…

 

В моей записной книжке Наташин адрес был вычеркнут ровно через 2 месяца после того разговора…

 

 

5 копеек

 

Лысый мальчик 5 лет с лимонно желтыми кожей и белками глаз забежал в палату.

 

— Мама, мы сегодня будем капаться?

 

— Нет, Антоша — потупив глаза, ответила женщина.

 

— Ой, как здорово! Значит, я могу целый день гулять с ребятами?

 

— Да, сынок, иди, играйся.

 

Мальчик вышел, а его мать расплакалась. У ребенка был гепатит С, занесли его уже тут, в отделении, где любая инфекция для детей смертельно опасна. Для того чтобы поддержать печень и вымыть из крови образовывающийся в избытке билирубин ребенку каждый день нужно было капать литр двести глюкозы. Это значит, что на каждый день нужно было купить 3 бутылки глюкозы, капельницу и 2 шприца. 3 бутылки раствора стояли на подоконнике, там же лежал один шприц…

 

— Где Антоха, сейчас будем капать — в палату вошла медсестра — о, а где система для капельницы?

 

— Люда, нет, у меня нет денег на систему, вот, смотри — женщина достала из-под подушки кошелек и открыла его. В кармашек была вложена фотография Антохи, где он загорелый и веселый катался на качелях. Фото сделано всего лишь полгода назад, буквально за месяц до того, как у Антона первый раз носом пошла кровь. В остальном кошелек был пуст. Ни единой банкноты, нет даже мелочи, всю ее Надя потратила на шприц, который сейчас лежал на подоконнике.

 

— Сочувствую. Ну, раз нет системы, значит не капаемся — медсестра вышла.

 

Надя крутила пустой кошелек в руках. Антоша был ее единственным сыном, его отца Надя не видела после того, как сообщила о своей беременности. Когда пришла беда, и ребенку поставили страшный диагноз «острый лейкоз, нейролейкоз» помочь им было некому. Все накопленные деньги пошли на первый протокол химии. Еду за это время они не покупали ни разу. Питались больничной кашей, на которую и смотреть то было тошно. Но приходилось выбирать: еда или лекарства. И вот настал такой день, когда и на лекарства денег уже не было… не только на лекарства, но и на системы для капельниц. Надя перевернула кошелек и из него со звоном выпала монетка. 5 копеек… Надя крутила монету в руках и почему-то подумала: «Жизнь моего сына стоит десятки тысяч гривен, а я за нее могу заплатить только 5 копеек…»

 

— Мама, а что это у тебя? — Антон заглядывал в приоткрытую дверь

 

— Деньги — с ироничной улыбкой ответила Надя. Да, разве можно было назвать эту монету деньгами?

 

— А отдай ее мне? — Антошка протянул руку. Когда-то у него была копилка, в которую он кидал такие вот монетки, собирая себе на ролики. Копилка первой пала жертвой его болезни, вместо роликов из нее взяли деньги на покупку шприцев для промывания подключички и антибиотиков.

 

— На, держи! — в Надином голосе было сомнение… А вдруг она найдет где-то хоть гривну и именно этих 5 копеек не хватит на покупку заветной системы для капельницы…

 

— Мама, а что можно купить за 5 копеек?

 

— Коробок спичек — ответила Надя с улыбкой. А когда Антоха выбежал из палаты, добавила — чтоб поджечь это отделение и одним махом решить проблему. Что толку от этого отделения, если у меня и еще десятка матерей в кошельке валяется несчастные 5 копеек…

 

 

Почему я?

 

Была глубокая ночь, я открыла глаза. Моя мама сидела рядом с моей кроватью на стуле и не сводила с меня глаз. Под кроватью, давая слабые отблески, стояла настольная лампа. Благодаря ней в палате не было абсолютно темно. Полоска света падала и в коридор. Я смотрела на слабый отблеск на линолеуме коридора и видела еще одну такую же полосу света. Я знала, откуда она — через палату точно так же сидит женщина над своим умирающим ребенком. Сидит уже много ночей подряд, так же, как и моя мать. Сидит не только ночами, но и днем. Не ест, не спит… только сидит и не сводит глаз со своего сына…

 

Мне было тяжело дышать, я не могла сама повернуться в постели. От постоянного лежания в одной позе тело затекло и не давало уснуть. А мама моя сидя рядом на стуле придремала. Она уже не первые сутки спит вот так вот урывками. Мне не хотелось ее будить, чтобы она перевернула меня, поэтому просто тихонько лежала.

 

Я смотрела на полоску света из другой палаты и изо всех сил старалась прогнать из головы картину, которую увидела неделю назад…

 

Меня заносили в отделение на руках, но по пути в палату я увидела тетю Таню. «Вовка жив, жив! Ура!» — я знала, что раз мама моего друга Вовы тут, значит и он здесь, значит он еще жив. Не смотря ни на что, первым делом я попросила тетю Таню сказать Вовке, что я тут, чтоб он пришел, чтоб мы поговорили. Она потупила глаза и сказала:

 

— Вове плохо, он не сможет прийти.

 

— Хорошо, тогда я зайду к нему, можно? — Тетя Таня глянула на мою маму, потом на меня… что-то в ее взгляде было пугающее…

 

— Ира, я думаю, тебе не стоит этого видеть. Ты не понимаешь, Вове ОЧЕНЬ плохо.

 

— Ну, если его просто нельзя беспокоить, то тогда…

 

— Нет, его, наверное, уже невозможно побеспокоить… — на глазах тети Тани навернулись слезы.

 

Вместе с моей мамой они вышли. Я знала, что они пошли к Вове, мне так хотелось пойти с ними. Но я даже сесть сама не могла. Когда мама вернулась, я увидела, что она плачет. «Тебе действительно лучше этого не видеть!» — все, что она успела мне сказать, прежде чем разрыдалась. А я по какой-то детской наивности все еще была убеждена, что ничего с Вовой страшного случиться не могло, что я могу с ним поговорить. Я уговорила маму отнести меня к Вовке.

 

На кровати лежало тело моего друга. Истощенное тело. На одном глазу наклеена повязка, большая, промокшая кровью и выпирающая вверх. Я уже знала, что глаза под той повязкой нет, его удалили из-за саркомы глазницы, надеясь спасти хотя бы жизнь Вовки. Второй глаз был открыт, зрачок смотрел в какую-то точку на потолке. Меня посадили рядом с Вовой, но он не повернул ко мне взгляд…

 

— Вовчик, привет! Как дела — я дотронулась до его руки, но он все так же смотрел куда-то в потолок.

 

— Ириш, он 2 недели назад сидел, смотрел вместе со всеми телевизор, а потом пришел в палату, пожаловался, что голова болит, прилег. Я пошла набрать воды, чтобы дать ему таблетку, а когда пришла, он уже вот так вот смотрел куда-то сквозь меня и не откликался — тетя Таня быстро вытерла слезы — Вовочка, ну посмотри, Ира к тебе пришла! Ну, повернись сюда!

 

Но Вова не реагировал. Я смотрела на него с ужасом. Неужели это все, что осталось от моего друга, который смешил все отделение своими высказываниями. Например, когда я звала его играть с нами, а он докапывал последние 100 грамм ненавистной химии, он говорил: «Сейчас, прорыгаюсь и приду». Всегда такой веселый, смешливый… 4 года борьбы с саркомой глазницы без малейшего результата. Операция за операцией, но опухоль продолжала расти. Облучение — все равно растет. Химия за химией и в промежутках все равно операции чтобы убрать хотя бы ту часть опухоли, которая могла сдавить мозг. Последние 2 года борьба шла уже не за выздоровление, это было невозможно. Все лечение, все мучения через которые Вовка проходил, были лишь для того, чтобы выиграть у смерти еще пару месяцев. Я узнала об этом только сейчас, до этого я была уверена, что вот закончится химия и Вовка, наконец, выйдет отсюда навсегда, что у него отрастут волосы, которых на голове не было все эти 4 года. Но все, о чем я мечтала, было утопией, опухоль проросла в мозг, Вова впал в кому. Его смерть — дело времени. Принять это было невозможно…

 

Тетя Таня вышла из палаты, а я все упорнее теребила Вовкину руку и просила: «Вова, посмотри на меня! Пожалуйста!». И вдруг взгляд повернулся ко мне. Совершенно осознанный взгляд! Я сжала его руку: «Вовчик, привет!». В ответ он немного согнул пальцы на руке, пытаясь сжать и мою руку. Он улыбнулся, сделал несколько движений губами, но слов не было слышно. «Вовка, все хорошо! Видишь, я снова здесь! Я игры с собой принесла, поправляйся и будем играть…». В ответ лицо его еще больше растянулось в улыбке, здоровый глаз часто-часто заморгал. Я сидела, что-то рассказывала ему, не отводя взгляда от его лица. В тот момент мне так хотелось верить, что все ошиблись, что кома у него была делом временным и что теперь все пойдет на поправку. Но вдруг Вовин взгляд судорожно ушел вверх, веко закрылось и задрожало. Когда глаз снова открылся, зрачок снова смотрел куда-то в потолок. Я наклонилась над ним, я теребила Вовину руку, я звала его. Но он больше не слышал меня…

 

С того дня прошла неделя. За это время Вова ни одного раза не пришел в себя, я была последней на кого он хоть как-то отреагировал. Он умирал… умирала и я. Не имея возможности даже сесть самой, я сутками напряженно прислушивалась к тому, что делается там, в Вовкиной палате. Я все еще верила в то, что он обманет смерть и в этот раз. По-другому просто не могло быть!

 

На улице уже серело, когда я забылась в тяжелом сне. Мне снилось, что я иду по зданию, напоминающему школу. Коридоры были пусты, но в классах были дети. Много детей… я шла, не зная, в какой мне зайти, когда увидела что мимо меня идет Вовчик. Я пошла за ним, решив для себя, что поскольку мне тут все не знакомо, то я зайду в тот же класс, что и Вова. Он открыл двери комнаты, там было много детей разного возраста. Я посмотрела на их лица и поняла, что это те, кто умер в гематологии. Хотя среди них были и те, кто, как я считала, еще жили (хотя как позже выяснилось, все они к той ночи уже погибли). Вовка уверено перешагнул порог…

 

— Вова, не иди туда, там все мертвые, а ты же еще живой!

 

— Ира, мне сказали идти сюда, здесь мое место. Вот, смотри — он протянул мне какую-то бумажку — Здесь ясно написано, что мне в этот класс.

 

— Тогда подожди, я с тобой!

 

— Покажи твой пропуск — я подала невесть откуда взявшуюся бумажку.

 

— Нет, тебе не сюда! Тебе надо идти дальше! — Вова вернул мне бумажку.

 

— Но почему? Я хочу с тобой, я не знаю что там дальше, я лучше тут останусь — я почему-то начала плакать.

 

— Нет, Ира… это не мы решаем куда идти… — и Вовка улыбнулся, помахал мне рукой и зашел в комнату…

 

Я проснулась, на душе было неспокойно. Что-то скоро произойдет, я это точно знала. С самого утра у Вовки дела не ладились. Я видела, что медсестры бегают к нему с кислородными подушками… видела капельницы, которые несли к нему в палату. А я… я задыхалась, с каждой минутой, с каждым часов все сильнее. Пока где-то после обеда задыхаясь, не потеряла сознание…

 

Когда я открыла глаза, надо мной склонился незнакомый мне человек с очень обеспокоенным лицом. Я хотела спросить, что случилось, но не могла говорить — к моему лицу была прижата маска, через которую толчками воздух нагнетали в мои легкие. Врач, сжимая рукой специальный мешок, делал мне искусственное дыхание. Я мотнула головой, но врач ласково улыбнулся мне и сказал: «Полежи немного так. Я помогаю тебе дышать, а твои мышцы в это время отдыхают. Потом тебе легче самой будет дышать». Я лежала и разглядывала все вокруг. На бейдже у мужчины я прочитала «отделение реанимации». Моя мама заглядывала в приоткрытую дверь, и по ее щекам текли слезы. Она отводила взгляд, когда я смотрела на нее. Что-то произошло, я это чувствовала буквально физически. Врачи реанимации ушли, я слышала, как в коридоре они сказали заведующей отделением «еще бы чуть-чуть и девочка погибла бы».

 

Мама вернулась в палату, она старательно вытирала слезы. И глядя на нее, я почему-то очень ясно вспомнила, что прежде чем потерять сознание я успела услышать, как тетя Таня в коридоре кричала: «Девочки, помогите!». Внутри меня все похолодело, я глянула маме прямо в глаза и спросила «Как Вова?». В ответ мама мотнула головой и заплакала. Больше ничего не надо было говорить, я все поняла. Я не плакала, у меня не было для этого сил и душевных, и физических. Ледяным голосом я спросила: «Когда?». Мама как-то виновато глянула на меня и ответила: «Вам стало плохо почти одновременно. Вовчику буквально на полминуты раньше. Ему вызвали реанимацию, но когда они пришли, ты уже не дышала. Врачи решили спасать тебя…» — больше мама не могла ничего сказать, рыдания душили ее. А я очень ясно вспомнила ночной сон и комнату, в которую я хотела зайти вслед за Вовкой, но он меня не пустил… «не мы решаем куда идти»… эти слова как нельзя лучше отражали то, что произошло. Не мы с Вовой решали, кому остаться жить, за нас этот выбор сделали реаниматологи. И я выжила, а Вова нет. Невыносимая боль пронзила меня изнутри, я заплакала и закричала: «Почему я???». Мне было стыдно, что выжила я, что Вову «списали», не дав даже шанса. У нас был один шанс на двоих, и его отдали мне. Почему?! Почему за мою жизнь пришлось платить жизнью Вовчика???

 

Позже я узнаю, что это не первый случай (и боюсь не последний) в отделении, когда реаниматологам приходится выбирать, кого из двоих детей спасать… как на войне. Один ребенок выживает, второй погибает. Пройдет очень много лет, но вопрос «Почему тогда выжила я, а не мой друг?» будет продолжать мучить меня…

 

… все за одного

 

Вечернюю тишину отделения развеял крик тети Светы «Девочки, Диме плохо». Уже через 20 секунд из всех палат повыскакивали мамы детей. Они бежали в Димину палату, чтобы помочь, кто чем может. Они пооставляли своих больных детей чтобы попытаться помочь чужому. Таков местный закон — все за одного! Детей не делили на своих и чужих. Дети были общие, и проблемы их были общие, поэтому и решались всеми вместе.

 

Больные дети, многие из которых капали в тот вечер химию, остались одни. «Главными» в палатах оставались не те, кто старше, а те, кто мобильнее, кто мог выскочить и позвать на помощь. Я осталась на попечение пятилетнего Антохи, так как сама не могла даже повернуться в постели. С деловым видом Антон взял из тумбочки карты, передвинул штатив капельницы (от которого шли две системы — моя и его) и уселся рядом со мной играть в его любимую игру — пьяницу. Было уже 10 часов вечера, но мы оба с ним знали, что спать мы сегодня раньше 12 не ляжем. Наши мамы заняты спасением Димы, а значит, некому следить за нашими капельницами. У нас не было обиды на родителей. Мы знали, что в любую минуту если понадобится, то все точно так же бросят своих детей чтобы спасти меня или Антоху.

 

У Димы было носовое кровотечение, очень сильное. Кровь заливала все, ему было тяжело дышать. Нужен был кислород. Но в отделение он не подведен. В отделении есть только 3 кислородные подушки. Их можно наполнить только в реанимации. А до реанимации 5 минут ходу, если идти очень быстро, почти бежать. Одной подушки Димке хватало минут на 10 максимум, но чаще на 7–8 минут. Поэтому 2 самые молодые и здоровые мамочки выстроились в своеобразный конвейер: непрерывно они бегали в реанимацию, наполняли подушки, бежали обратно, отдавали наполненную, хватали пустую и снова бежали в реанимацию. Все это очень быстро, почти бегом. 4 этажа по ступенькам, по переходу, еще 1 этаж и коридор до реанимации. Потом обратно. Можно конечно на лифте, но он едет непростительно медленно, нужно быстрее, быстрее, еще быстрее. И так десятки раз. Тетя Надя — мама Антохи, пробегая мимо нашей палаты с пустой подушкой, заскакивает буквально на мгновение. Кидает взгляд на наши заканчивающиеся капельницы, пытаясь прикинуть, успеет ли вернуться до того, как бутылки опустеют. «Не волнуйся мама, у нас все хорошо. Когда кончится бутылка, я позову тетю Наташу» — понимая все мысли матери, говорит Антоха. Тетя Надя бросает взгляд на часы и понимает, что отстала от графика. Если она не догонит эту минуту, то Димка может остаться без кислорода. И она бегом бросается в сторону лестницы… И мысль у нее только одна — успеть, не подвести, сделать все для спасения чужого ребенка.

 

Три другие мамочки сидят в Димкиной палате и греют в руках флакончик плазмы. Его нужно отогревать медленно, температурой тела. А флакон заморожен до степени льда. Каждая по очереди зажимает флакон в ладонях и держит так 5 минут, потом передает флакон следующей. А сама начинает усиленно тереть руки, чтобы нагреть их до того времени, когда флакон снова вернется к ней. Еще одна мамочка греет кипятильником воду (так как в кране горячей воды нет), мочит в них тряпочки и передает их тем, чьи руки уже совсем замерзли. И снова по кругу, конвейером. От каждого зависит так много. А они всего лишь люди, женщины, измученные бессонными месяцами, забывающие поесть и давно забывшие вкус мяса. Но сейчас они об этом совершенно не думают, они знают одно — они должны спасти Диму. Нет, не должны… все это делается не из чувства долга или из желания получить в случае проблем поддержку других. Все это делается просто потому, что иначе и быть не может. Иначе Дима — их общий ребенок, умрет. И они сделают все ради того, чтобы этого не случилось.

 

В моей капельнице осталось совсем немного, грамм 20. Антоха видит это, встает со стула, подвигает его к штативу и залазит на стул. По-другому он не сможет позвать кого то, ведь мы сейчас «скованные одной цепью». В отделении не хватает штативов, поэтому обычно оба ребенка в одной палате капаются с одного. И сейчас Антоха даже подняв штатив, может отойти от моей кровати только на длину моей капельницы. Поэтому он перекрывает зажим на своей системе, снимает бутылку и, держа ее в руке, выходит в коридор позвать мою маму. Он знает, что надо звать именно кого-то из мамочек, на медсестер рассчитывать не стоит. Не потому, что они плохие, а потому, что они всегда заняты. А любая мама всегда найдет время, чтобы забежать в палату и поменять бутылку. Антоха возвращается вместе с моей мамой. Сейчас как раз ее очередь греть плазму. Не тратя ни секунды, она принимается за дело. «Подержи» — и в моих ладонях оказывается ледяной флакон плазмы. Чем быстрее он растает, тем больше будет шансов у Димы. Поэтому его нельзя оставлять без подогрева, поэтому пока мама ледяными руками меняет мне бутылку с лекарством, заветный флакон грею я.

 

Мама поменяла бутылку и ушла. И снова мы остались вдвоем с Антоном. Забавная парочка — мне 14, ему 5. Но тут возраст не имеет значения. Мы с Антохой без слов понимаем друг друга. У нас здесь общие враги, общие цели и общие страхи. А еще общий долг перед другими детьми. Еще 2 ночи назад все отделение крутилось вокруг Антохи, который горел от температуры. Димина мама, тетя Света в час ночи в ночнушке и тоненьком халате бегала в ближайший ларек за бутылкой водки, чтобы растирать Антона. А уже завтра Антохина мама будет бегать за кислородом для меня. Мы уже давно не делим друг друга по возрасту, благосостоянию и по мамам. Это все не имеет значение. Имеет значение только то, что все мы ходим по краю пропасти и задача каждого — не дать другому сорваться.

 

Тетя Надя пробегает мимо нашей палаты бесчисленное количество раз. Мельком взгляд в нашу палату на капельницы и на наши лица. Все нормально, можно бежать дальше. Я замерзла, но одеяло сложено в ногах. Сама достать его я не могу. Прошу Антоху. Он заботливо укрывает меня, поправляя одеяло на ногах и груди. Он знает, что сама я этого сделать не могу. В палату заходит моя мама: «Ребятки, нужен еще один флакон плазмы, не поможете нагреть?». Об этом можно и не спрашивать, мы будем его греть, по-другому просто не может быть. 12 часов ночи, а мы с Антохой сонные сидим с флакончиком плазмы в руках. Мы не воспринимаем это как обязанность. Для нас не имеет значения, греем мы эту плазму себе или Димке. Нам даже в голову не приходит возмутиться, что наши родители никак не уложат нас спать. Наш сон не имеет значение, когда речь идет о жизни Димки…

 

Наши мамы вернулись в палату в час ночи. Тетя Надя буквально упала на кровать — ей пришлось пробежать 5 этажей вверх и вниз не один десяток раз. Руки моей мамы были белые от холода. У нас с Антохой руки тоже были ледяные. Но Димка был жив… и были основания надеяться, что доживет до утра. И все наши неудобства не имели никакого значения. Мы легли спать счастливыми, потому что знали — сегодня мы спасли Диму. Да, завтра будет новый бой. Может быть, за жизнь кого-то другого, а может быть и за наши с Антохой жизни. Но мы знали, что если что-то понадобится нам, то во всех палатах без ропота до поздней ночи будут сидеть другие дети и греть для нас бутылочки плазмы. Мы не сомневались в этом, ведь главный закон этого отделения — все за одного!

 

Отпустить душу…

 

На двери палаты белая простынь. Глубокая ночь, но там горит свет. Сквозь простынь просвечивается силуэт женщины, сидящей возле кровати. Она сидит почти неподвижно, только изредка роняет голову на грудь — она не спит уже много суток и иногда усталость одолевает ее. Она проваливается в сон на несколько секунд, но тут же с ужасом просыпается. «Нельзя спать, нельзя! Надо следить» — эти слова она произносит снова и снова. Она сидит возле своей дочки. Возле смертельно больной дочки. Девочка бледная и очень истощенная. Она уже 2 недели не может глотать. А еще с каждым часом нарастает дыхательная недостаточность. Ребенок мучительно умирает от удушья.

 

А врачи… они признали опухоль неоперабельной. И все что смогли предложить, так это смертельную дозу снотворного «чтоб побыстрее отпустить душу». Врач назвал это «более простым выходом» чтоб не мучалась ни Наташа, ни ее дочка. Наташа отказалась. Она все еще верила, что это не конец, что вот случится чудо и девочка пойдет на поправку. Только вера в это чудо давала ей силы сидеть возле кровати, не отрываясь сутками.

 

Девочка находилась в полусознательном состоянии. От постоянной нехватки кислорода ее сознание туманилось, она то проваливалась в нечто наподобие сна, то тихо стонала. Она почти не разговаривала, на это требовалось слишком много энергии, а взять ее было неоткуда. Неделю назад врачи отменили все поддерживающие капельницы. Они посчитали все меры по поддержанию жизни девочки излишними. И теперь девочку мучила не только одышка, но и дикая жажда. Иногда сквозь сон она шептала «вода, вода». Вода мерещилась ей и мечтала она не о том, чтобы выжить, а о том, чтобы утолить невыносимую жажду. Но она этого не могла, поэтому лишь беспомощно плакала, когда слышала звук льющейся воды.

 

Этой ночью девочке было особенно плохо. Она тяжело дышала, а временами переставала дышать на 10–15 секунд. Мать не отрывала взгляда от едва двигавшейся грудной клетки. И тут начался настоящий ад — девочка тяжело вздохнула и… и начала медленно синеть. Дыхание прекратилось. Мать с ужасом смотрела на все более синее лицо. Она знала что делать — она подскочила со стула и стала делать искусственное дыхание «рот в рот». Она не звала никого на помощь, она знала, что это лишено всякого смысла — заведующая отделением запретила все активные вмешательства по поддержанию жизни. В развитых странах это называется пассивной эвтаназией и считается незаконным, а у нас это зовется заботливо — «отпустить душу». Наташа снова и снова вдыхала воздух в легкие своей дочери. Даже сейчас она верила, что борьба имеет смысл. И через 10 минут девочка сделала несколько самостоятельных вдохов. Но через полчаса снова остановка дыхания. И снова «рот в рот», до головокружения, до потемнения в глазах. И мысль только одна — не упасть, не потерять сознания, ведь дочке так нужен этот воздух, который сама вдохнуть она не может. Борьба продолжалась несколько часов. И когда после очередной остановки дыхания девочка открыла глаза, в них была такая боль. «Мама, оставь меня, не дыши, дай умереть, я так больше не могу» — слова девочки были еле слышны, а на ее глазах наворачивались слезы.

 

Женщина закрыла лицо руками и отошла. Она слышала, как девочка последний раз тяжело вздохнула и утихла. Наташа рыдала, беззвучно рыдала. А еще кусала губы… до крови, не чувствуя боли. Она сидела, закрыв лицо руками несколько минут, когда вдруг подскочила. На лице у нее была такая решительность, она кинулась к дочке. Она была уже вся синяя, пульса не было. Сердце остановилось. Это был конец. Но мать знала, что еще имеет возможность это изменить. И она кинулась реанимировать дочку. Без эмоций, как робот: 15 нажатий на грудную клетку, 2 вдоха. И так бесконечное число раз. Она не смотрела на время, не думала о том, насколько поврежденным окажется мозг дочки после столь длительной остановки сердца. Она знала одно — она должна реанимировать девочку. И вот делая очередной «вдох» она положила руку девочке на шею и почувствовала пульс. Сердце снова билось! Она продолжала искусственное дыхание с таким энтузиазмом, как будто выиграла борьбу с болезнью. Как будто вот сейчас она вернула девочку к жизни, и болезнь уйдет, и ее дочка снова будет здоровой.

 

Когда девочка пришла в себя, почувствовала во рту вкус крови. Она тогда не знала что это не ее кровь, это кровь ее матери, которая искусала себе губы, наблюдая за умиранием своего ребенка. Девочка знала одно — ее мать вернула ее. Снова сюда, снова в этот мир бесконечного удушья и жажды. В тот момент она почти ненавидела свою мать за это. Она не верила в утопию матери о долгой и счастливой жизни. Она не верила, что эта отвоеванная у смерти ночь имеет хоть какое-то значение.

 

Но мать… она как будто знала, ради какого будущего она боролась со смертью. Она как будто знала, что пройдет 7 лет, и я скажу ей спасибо за то, что не отпустила мою душу тогда. За то, что благодаря ее фанатичной вере я получила возможность прожить эти 7 лет, несмотря на опухоль. Семь лет тяжелой борьбы с болезнью, но все же сем лет жизни. Мама и сейчас иногда ночами сидит возле меня, наблюдая за дыханием. Она знает, что впереди еще много битв за мою жизнь. Но она так же четко знает, что никогда больше, ни на мгновение не отпустит нить моей жизни. Даже если ситуация будет казаться безвыходной. Даже если будет стоять сердце, она не отпустит мою душу…

 

 

Лезть на стену…

 

«Опять, неужели опять!» — крик тети Светы разносился по коридору. Мама на лежачей каталке как раз вывезла меня к телевизору, но не успела довести до холла, когда раздался этот крик. Я видела, как тетя Света стоит возле своей палаты и лезет на стену… в прямом смысле слова. Она обдирала пальцы до крови, кровавые полосы оставались на окрашенной стене… А тетя Света все продолжала хвататься ногтями за ровную стену, пытаясь залезть по ней. Куда? Зачем? Я не знала, не знала, наверное, и она. Из ее палаты доносился крик Димы «Мама, пожалуйста, не надо, мама…». Этот крик иногда прерывался рыданиями. А еще кашлем. Моя мама оставила меня в каталке в коридоре и побежала в палату к Димке. Я слышала, как она успокаивала его, а он продолжал кричать «Что с мамой?». Еще несколько мамочек в отделении подбежали к тете Свете, стараясь оторвать ее от стены. Но она вырывалась и снова кидалась туда. Снова и снова она цеплялась ногтями за краску и кричала «Не могу, я больше не могу!». Я услышала, как в ординаторской вызывают реанимацию. А тетя Света все продолжала кричать и лезть на стену. От этого зрелища внутри все холодело, хотелось закрыть глаза и не видеть этого, хотелось закрыть уши и не слышать ее криков и Димкиного плача. Хотелось вырваться их этого ада! Но я была вынуждена смотреть на это. Так же, как еще несколько детей, а медперсонала в отделении как будто и не было. Одна медсестра бегала вокруг тети Светы пытаясь всучить ей стакан с валерьянкой.

 

Несколько мамочек не прекращали попыток оттянуть тетю Свету от той злосчастной стенки. Они тоже рыдали… от собственного бессилия, от обиды, от страха. Моя мама выскочила из Диминой палаты, ее руки были в крови. «Света, где лекарства?» — она теребила тетю Свету в надежде узнать у нее, где лежат спасительные для Димки лекарства. Но в тот момент это было бессмысленно. Тетя Света билась в истерике от того, что у ее сына снова носовое кровотечение, а тромбоцитов то всего 4. Это значит, что унять это кровотечение не смогут несколько дней, это значит, что снова надо где-то искать доноров. А где их возьмешь, когда переливание нужно чуть ли не каждую неделю в огромных объемах. Носовое кровотечение — это снова тампонада носа под общим наркозом, после которого ее Дима будет отходить долго и мучительно. А еще он будет переставать дышать… У нее не осталось моральных сил снова проходить через это. Это было свыше ее сил!

 

Хлопнула дверь лифта, и в отделение забежали врачи реанимации. Им навстречу вышла заведующая отделением, что-то шепнула на ухо и опять ушла в ординаторскую. Под моим взглядом она опустила глаза. Просто опустила глаза, ей и в голову не пришло передвинуть меня так, чтобы мне не было видно этого жуткого зрелища. А просить кого-то в такой ситуации я не имела морального права…

 

Врачи реанимации, несмотря на сопротивления тети Светы, сделали ей какой-то укол. И через полчаса она начала утихать. Через полчаса! А эти бесконечные 30 минут она все так же кричала и лезла на стену. Снова и снова… и мы все это видели и слышали. И нам, детям, ставало неимоверно жутко от того, что наша болезнь делает с нашими матерями. А еще было стыдно за себя… за то, что мы больны, за то, что мы обрекли дорогих нам людей на такие страдания. «Если завтра вот так вот полезет на стенку моя мать, в этом виноват буду только я!» — так в тот момент думал каждый из нас…

 

Засыпающую тетю Свету увели в мою палату. Ее положили, и кто-то из мам остался присматривать за ней, чтобы, проснувшись, она не наделала глупостей. Все же остальные кинулись на помощь Диме. Моя мама пробежала мимо меня в палату и вернулась назад с кошельком. Димке нужны были лекарства, а где тетя Света положила кошелек, не знал никто. И мама, ни на мгновение не задумываясь, достала свои деньги. Я увидела, что еще кто-то вынес кошелек. Кто-то из мам, накинув первую попавшуюся куртку, схватил деньги и побежал в аптеку. Моя мама уговаривала Диму успокоиться, она же той ночью сидела возле него, когда он бредил после наркоза. Тете Свете снова и снова кололи снотворное, не давая ей проснуться. Тетя Надя сидела возле нее, не выключая свет. А еще она ухаживала за собственным больным сыном и за мной. Она поворачивала меня, поила, кормила.

 

Она и моя мама не спали сутки, потом ухаживать за Димой взялась мамочка из другой палаты, тетю Свету тоже перевели под опеку кого-то другого. Ей еще 3 дня запрещали даже близко подходить к палате, где лежал ее сын. В туалет ее водили под конвоем, ни на мгновение не оставляя одну. Как-то проходя мимо стены, на которую она пыталась залезть, тетя Света покосилась на царапины на краске и на свои обломанные до крови ногти и робко спросила: «Неужели это я…?». Когда ей, наконец, разрешили зайти в палату, Димка посмотрел на нее и очень спокойным голосом сказал: «Еще раз так сделаешь, и я выпрыгну вот в это окно!». И заплакал. Плакала и тетя Света. Совсем по-другому, тихо и беспомощно. Она обняла своего сына. Она прижимала его к груди и испытывала жгучий стыд за то, что в такой нужный момент оставила своего ребенка без помощи. Его спасли другие, те, у кого своих проблем не меньше. В тот вечер она подходила к каждой мамочке, которая возилась с ней или с Димой, тихо брала их руки и прижимала к своему сердцу. А ей никто и никогда больше не напомнил о том дне, когда она лезла на стену, пытаясь заглушить переполнившее ее отчаянье…

 

 

Балкон

 

«Девочки, вашу м…, кто оставил балкон открытым???» — Лена закончила вопрос еще несколькими не очень нормативными словами. И тут же к кому-то обратилась: «Катя, чего ты там стоишь, иди сюда!». Она говорила это подозрительно ласково, все в отделении хорошо знали ее буйный нрав и острый язык. Поэтому со всех палат начали выскакивать мамы. И не зря… Катя, совсем молодая женщина, попавшая сюда вместе со своей дочкой неделю назад, стояла у самых перил и как-то нехорошо смотрела вниз. Все знали этот взгляд, почти каждый когда-то так же смотрел на асфальт там, далеко внизу, до которого лететь целых 5 этажей. Почти каждый прошел через это неудержимое желание одним прыжком решить все проблемы. Именно поэтому при появлении в отделении новеньких, особенно с признаками повышенной нервозности, балкон закрывают на ключ. В этот раз кто-то не уследил и Катя, которая еще 3 дня назад кричала на все отделение что выпрыгнет, оказалась на балконе.

 

— Катя, ну иди сюда! Чего ты там стоишь? Нет там внизу ничего интересного, иди сюда!

 

— Нет, оставьте меня. Я не хочу жить! Моя девочка, моя Валечка, ведь ей всего-то 2,5 года! За что??? Ради чего мне жить? У моей дочки рак! Она умрет! Я не хочу на это смотреть! Не хочу и не могу! — и она еще больше перегнулась через перила.

 

— У меня тоже у сына рак, ну и что? — долго тетю Лену не хватило на ласковый тон — Да, многие тут умирают, но некоторые и выживают! Но выживают только при условии, что их лечат! Если ты будешь лечить свою дочку, то ей может повезти как тому мальчику из 5 палаты! У него уже 4 года ремиссии. И у тебя такое может быть!

 

— Нет, нет! Как можно капать ребенку эту химию, ей же от нее так плохо! Как можно жить тут, где дети умирают? Я лучше умру сейчас! — она сделала решительный шаг вперед…

 

— Мама, мама, иди сюда — по коридору шла Валечка. Еще с волосами, еще без характерных щек…

 

— Хочешь прыгать? Вперед! Только можешь прямо сразу с собой взять Валю! Без твоей помощи она не выживет! Кто будет покупать ей лекарства? Твой муж алкоголик? Кто будет следить за ней во время капельниц? Медсестры? Не смеши меня! На, бери ее на руки и прыгай вместе! — Лена подхватила ничего не понимающую Валю на руки и протянула Кате.

 

— Нет, нет, убери ее! Как ты можешь… — глаза Кати расширились от ужаса.

 

— А ты как можешь? Эгоистка! Ей, видите ли, тяжело! Да ты подумай, каково твоему ребенку сейчас! А еще лучше подумай, каково ей будет после твоего прыжка! Давай, вперед! Только тогда Валечка отправится на тот свет буквально через пару недель! О да, не будет мучительного лечения, ведь лекарств то в больнице нет! Будет мучительная смерть от лейкоза! Так давай, бери ее и прыгай! Чего ты? Страшно? Так будет лучше вам обоим, давай! Давай! Давай!

 

Катя стрелой выскочила с балкона и, рыдая, побежала куда-то за территорию отделения.

 

— Лена, как думаешь, там она себе «приключений» не найдет?

 

— Может и найдет, но не сегодня. Сеанса психотерапии хватит на ближайшие сутки, а там… Вот только найду сейчас ту заразу, которая балкон не закрыла, и сброшу с него. Или следующий раз заставлю проводить «переговоры».

 

Лену когда-то тоже сняли с края балкона. Сняла женщина, у которой в это время ребенок был в реанимации. Ребенок через 2 дня умер. Но Лена всегда говорила, что та женщина хоть и потеряла собственного ребенка, но спасла ее Володю.

 

Надежда умирает последней…

У Раисы Горбачевой лейкоз… Об этом знало все наше отделение. И все отделение напряженно следило за тем, как разворачивались события. Дети постарше тяжело вздыхали «У нее есть деньги на лечение в Германии, а мы…». Но каждый вечер мы собирались возле телевизора, включали новости и напряженно ожидали волшебного сюжета о выздоровлении Горбачевой. Но информации было мало, и она была не так оптимистична, как нам хотелось. По отдельным фразам, по формулировкам мы складывали для себя представление о том, что там происходит. А ничего хорошего не было. С каждым днем сюжеты ставили все короче и, трудно даже описать, они были пронизаны какой-то неловкостью. Такой, какая живет у нас в отделении после смерти кого-то из детей. Когда все взрослые понимают что происходит, но делают вид что все нормально. Но при любых вопросах неловко опускают глаза и переводят разговор в другое русло.

 

Так было и по телевизору. Мы уже понимали, что произошло, мы знали, что даже деньги и клиника Германии оказались беспомощными перед лейкозом. Понимали это и наши родители. Все чаще они начинали уговаривать нас вместо новостей смотреть мультики. А все отделение громко ругалось и требовало переключить на новости. Все, от самых маленьких до подростков сидели, затаив дыхание. Все ждали чуда. Ждали, несмотря на то, что все факты были против этого чуда. Но мы надеялись. Спасение Раисы Горбачевой для нас всех означало бы возможность победить болезнь! А ее смерть… мы пока даже представить не могли, что такие деньги и Германия не смогут спасти ее…

 

Наши мамы днем тайком от нас слушали новости по радио. А потом вечером все настойчивее предлагали посмотреть мультики. А мы все настойчивее добивались переключения телевизора на заветные новости… Я помню, как сидя перед экраном телевизора, увидела что мальчик, сидящий рядом, судорожно, до побеления косточек скрестил пальцы. Он, как и мы все, мечтал о том, что бы женщине в другой стране стало легче. А она, жена первого Президента СССР даже не догадывалась о том, сколько сейчас скрещенных пальцев за нее держат дети по всему СНГ. Она не догадывалась, какие надежды эти дети возлагали на нее.

 

А в один день нам не дали включить новости. До ругани, до слез, но родители отказались включить новости. Мы сразу поняли, в чем дело. И в отделении снова повисла напряженная тишина. А потом, вечером, воспользовавшись переполохом в отделении (кому-то было плохо) кто-то из ребят вытащил из тумбочки радио, и 15 детей разного возраста прижали уши к приемнику. Мы знали что услышим, просто знали. Но наши сердца были не способы принять это, мы все еще надеялись на чудо. Мы надеялись, что родители что-то напутали или мы что-то не так поняли. И что сейчас мы услышим очередной отчет о том, что борьба продолжается. Но… в тот вечер мы разошлись по палатам со слезами на глазах. Наши надежды рухнули. Рухнули в один день. И в сердце была обида на судьбу, которая «наградила» нас болезнью, на врачей, которые не умеют лечить, и на Раису Горбачеву, которая предала всех нас своей смертью. В тот вечер все мы были уверены, что обречены… мы не верили в возможность выздоровления, но где-то в глубине души все еще жила надежда. Для многих из нас эта надежда умирала последней, уже после нас.

 

 

Первая любовь

 

— Мама, кто там лежит во второй палате? Я много раз видела, как оттуда выходит женщина, но ни разу не видела ее ребенка.

 

— Там лежит мальчик, Виталик. Он на год старше тебя — ответила моя мама — у него лейкоз, состояние очень тяжелое. Поэтому он и не выходит.

 

— Ему же там, наверное, скучно? Все один и один. Может, я могла бы к нему в гости ходить, в игры играть?

 

— Хорошо, я узнаю.

 

В тот же вечер я переступила порог палаты, где лежал Виталик, держа под мышкой несколько настольных игр.

 

— Привет, я Ира.

 

— Привет… — голос был совершенно равнодушный — я Виталик — он смотрел сквозь меня и молчал.

 

— Я игры принесла, выбирай, в какую будем играть? — Виталик равнодушно пожал плечами…

 

Мы сидели, переставляли фишки на игровом поле, а я все присматривалась к нему. Совершенно бледное лицо, характерные «преднизалоновые» щеки. И очень грустные голубые глаза. Глаза, которые всегда смотрели сквозь предметы, Виталик мало разговаривал. Если я что-то спрашивала, односложно отвечал и снова замолкал. Он был очень раздражительным. Особенно когда речь заходила о будущем.

 

Он знал, что особого будущего у него нет. Миелолейкоз. 3 месяца лечения от бронхитов, ревматизма и т. д. Когда его положили в это отделение, он уже не мог ходить сам. Анализы, обследования показали, что лечить его химиопрепаратами нельзя — сердце еле работало. Он лежал уже 2 месяца и просто ждал смерти. Врачи ходили и разводили руками. Его мама панически боялась говорить ему о диагнозе и тешила себя надеждой, что Виталик его (диагноз) не знает. А он знал все и понимал все.

 

Как-то мы сидели с ним, и я сказала: «Вот закончим тут лечение и встретимся, погуляем по городу». Впервые за неделю, что мы были знакомы, в его глазах вспыхнул какой-то огонек. Он приподнялся на локтях и резко швырнул игровые фишки в сторону: «Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник! Мне жить-то осталось считанные недели, а может и дни!». Он кричал это, глядя мне в глаза, что тоже было впервые за время нашего знакомства. Виталик крикнул это, а потом закрыл руками лицо, и я услышала, как он всхлипывает. Он был прав, я тогда еще не понимала всю тяжесть его состояния. Стараясь загладить свою вину, я осторожно прикоснулась к его руке «Виталик, прости меня!». А он повернулся ко мне и сказал: «Это ты меня прости» и улыбнулся. Впервые за неделю улыбнулся.

 

Мы проводили с ним много времени. Иногда мы разговаривали о всяких несущественных вещах, иногда молча играли. А я ощущала все большую и большую привязанность к этому бледному и равнодушному мальчику. Вечерами я молила Бога об одном — сохранить жизнь Виталика. И через две недели случилось чудо — контрольная пункция показала отсутствие бластных клеток. Виталик был здоров! Ему прокапали всего три флакона химии, а один из самых упорных видов лейкоза — миелолейкоз отступил. В тот вечер, когда мы узнали результаты анализов, мы с ним вместе сидели в палате и смеялись. А потом он обнял меня за плечи и сказал: «Помнишь, как ты говорила — закончим лечение и еще погуляем по городу? Я думаю, скоро мы сможем это сделать». Виталик ожил, и физически, и психологически. Ему начали стандартное лечение.

 

Вскоре я выписалась. Уехала на обследование в Киев. И туда папа передал мне письмо от Виталика. Теплое, нежное письмо. Он писал, как скучает по мне, как ждет моего возвращения. Приглашал меня погостить у него. Я отвечала такими же теплыми письмами. Между нами возникли какие-то детские и романтичные чувства, похожие на любовь. Я с замиранием сердца ждала от Виталика писем, он рисовал в своих письмах сердечки…

 

Постепенно его письма стали какими-то сумбурными. Он писал много, особенно о своих чувствах, но почти ничего не говорил о своем состоянии. Я в то же время потеряла возможность самостоятельно ходить. Долго не решалась написать об этом Виталику… Вдруг он не сможет любить меня такой? Когда же скрывать это стало невозможным, с замиранием сердца призналась ему, какая я теперь. В ответ получила очень нежное письмо, где он говорил, что моя коляска не имеет значения, что все у нас будет хорошо. Мы строили по-детски наивные планы. Но я чувствовала, что он чего-то не договаривает. Но закрывала на это глаза. Я не хотела полной открытости, я боялась ее, ведь тогда я должна была рассказать о том, что умираю. Я не хотела, что бы он знал…

 

А потом, через год после нашего знакомства, в марте 1999 года мне пришло от Виталика очень странное письмо. В нем было много теплоты и нежности, а еще какая-то грусть. И много-много недосказанного. Я в то время была уже в крайне тяжелом состоянии. Я была уверена, что доживаю последние месяцы. Я ответила Виталику таким же недосказанным письмом и легла в больницу.

 

…Мое сердце остановилось через 3 дня после того, как остановилось сердце Виталика. Меня реанимировали, спасли. Его нет… это было уже невозможно, лейкоз разрушил его сердце окончательно. Моя мама долго не решалась сказать мне о смерти моего друга, о гибели моей первой любви. Я поняла это сама, когда за 2 месяца не получила ни одного письма от Виталика. Я поняла это, но признаться себе в этом просто не могла. Я все еще надеялась. Как-то я сказала маме: «Нужно написать Виталику еще раз. Может быть он не получил предыдущих писем» и увидела на глазах мамы слезы. Я подняла взгляд, в котором был один единственный вопрос, и мама кивнула. «Давно?» — все, что могла спросить я. Мама снова кивнула и сказала: «Прости, что я тебе не сказала». Я простила, простила и маму, за то, что скрыла от меня… и Виталика, за то, что он меня покинул… и саму себя за то, что осталась жить…

 

У меня не осталось даже фотографии Виталика. Он мечтал подарить мне фото, где он будет с волосами. Мы с ним вместе ждали того момента, когда выпавшие после химии волосы отрастут. Увы, мы так и не дождались этого, на память о моей первой любви у меня осталась только стопка писем, изрисованных сердечками…

 

Мы с тобой одной крови…

 

Женщина в халате и тапочках стояла возле дверей станции переливания крови и плакала. Прохожие не обращали на нее внимания, все шли мимо погруженные в свои проблемы. А женщина эта не знала, как вернуться в палату, как зайти и сказать своему сыну, что доноров нет, и крови на станции тоже нет. И что ему остается только погибать от кровотечения. Она не знала, как это сделать, поэтому просто стояла на улице, прислонившись спиной к стенке.

 

— Оля, что случилось — еще одна женщина в халате и тапочках подошла к дверям станции переливания крови. С ней был какой-то мужчина.

 

— Доноров, нет доноров! И крови нет, не дают больше, говорят, что осталось только 2 флакона, это неприкасаемый запас — Оля расплакалась сильнее — а где мне их, доноров, взять в чужом городе???

 

— Доноры нужны срочно?

 

— Да, у Вити гемоглобин уже неделю 50, а тут еще и кровотечение… Не знаю, я просто не знаю что делать!

 

— А у моего гемоглобин 80. А какая группа нужна?

 

— Первая

 

— И у нас первая… я вот донора нашла, бесплатно мужчина согласился. Давай он для твоего Вити кровь сдаст. А мы как-нибудь продержимся — женщина шепнула что-то мужчине и ушла. Ушла быстро, не оглядываясь. Она искала доноров 3 дня, и сейчас отдала того единственного, кто согласился помочь. Завтра ей снова надо будет пускаться на поиски, но сейчас, в этот момент она знала, что поступила правильно, ведь у ее ребенка есть время дождаться помощи, а у Вити нету…

Когда страшно…

 

Мне плохо, очень плохо. Уже не первый день. Уже не первый раз за сегодня. Реаниматологи ходят ко мне с ужасающей регулярностью, но забирать к себе отказываются. Поэтому я медленно умираю на глазах у всего отделения, на глазах у моего соседа по палате, шестилетнего Антохи…

 

И опять мучительная одышка… опять провал… опять тошнотворный вкус резины на губах — значит уже пришли реаниматологи и делают искусственное дыхание. Это хорошо, это значит, что я выиграла еще пару часов…

 

Разговоры врачей… малопонятные медицинские термины… ставшая привычной фраза «остановка дыхания», ставшее привычным «ей уже недолго осталось» сказанное равнодушным голосом, не глядя на меня. Правильно говорят — человек ко всему привыкает… вот и я уже привыкла… вот и меня уже не пугают эти слова… как будто это нормально — слышать о своей скорой смерти…

 

Болезненные попытки найти вену, не прекращая искусственного дыхания. Я болезненно морщусь, иногда тихо ойкаю… А еще рассматриваю стену, напротив — Антохина кровать, на которой разбросаны машинки… опять я своими приступами прервала ребенку игру — улыбаюсь сама себе. Рядом с кроватью тумбочка, на ней тоже машинка, наверное, Антоха положил ее туда, когда выходил из палаты, чтоб не мешать реаниматологам, вот и дверца тумбочки открыта, она почему-то подрагивает. Опускаю взгляд на пол — из-под дверцы тумбочки выглядывают детские тапочки…

 

Боже мой! Рывком срываю с лица маску и сдавленным голосом зову «Антон!». Из тумбочки раздается тихий стон и всхлипывание. Медсестра, поняв, что происходит, подбегает к тумбочке, распахивает дверцу. Антоха сидит в тумбочке, уткнувшись лицом в колени и закрыв уши ладошками, он тихо всхлипывает. Медсестра выхватывает Антоху из тумбочки, берет на руки… «Антоша, почему ты плачешь?»… В ответ жалобный голос «Мне страшно!» и рыдания…

 

11 вечера. Антоха сидит в столовой, сонно положив голову на стол. Он не хочет идти в палату… он боится, боится меня, боится моей болезни, боится смерти, тяжелый дух которой поселился в нашей палате. Все отделение уже не первый час уговаривает Антона вернуться в палату. Наконец он соглашается. Антоха стоит на пороге палаты, внимательно разглядывая меня… «Антоша, заходи!» — зову я его… он еще раз недоверчиво осматривает меня и делает шаг в палату…

 

— А ты больше не будешь умирать? Мне ТАК страшно когда ты умираешь…

 

— Не буду! — вру я Антону

 

— Честно?

 

— Честно! — еще раз вру и про себя молю Бога, чтобы меня забрали в реанимацию и освободили Антоху от ужаса созерцания чужой смерти… Мне страшно умирать в одиночестве реанимационной палаты,… но еще страшнее мне умирать на глазах у шестилетнего ребенка!

 

День учителя

 

Как-то так вышло, что 5 или 6 мамочек из отделения оказались, так или иначе связанными с педагогикой. В обычной кутерьме все как-то забыли про профессиональный праздник, когда кому-то позвонили коллеги поздравить. Тут же было принято решение отпраздновать день учителя.

 

В столовой сдвинули столы, на тарелочках аккуратно нарезанная колбаса, сыр, сало, лимончик. Все как положено в теплой компании. Когда все уже сели и приготовились говорить тост, обнаружилось, что спиртного-то нет. А без спиртного вроде бы и не праздник вовсе. Бежать за вином было уже поздно, когда вдруг кто-то вспомнил, что у него в палате стоит бутылка водки. Водка, которую покупали, чтобы растирать температурящих больных. Бутылка немедленно была выставлена на стол. Но коллектив исключительно женский, поэтому водку в чистом виде никто не пьет. Снова задачка,… но и тут нашлось решение — у кого-то из детворы выпросили бутылку «спрайта», ним и решено было разбавлять горькую. Разлили по первой, выпили за то, чтобы встретить следующий день учителя не здесь.

 

И тут в отделение зашла дежурная врач. Кто-то быстрым движением схватил бутылку со стола и сунул мне в коляску за спину. Хорошо заткнуть бутылку не успели, и я почувствовала, как футболка у меня на спине становится влажной. А еще характерный водочный запах ставал все сильнее. Дежурная врач окинула столовую взглядом. На столе явно стояла закуска, но из напитков был только «спрайт», а в чашках тоже поднимались газовые пузырьки. Но запах алкоголя был явным…

 

— Вы же знаете, что распитие спиртных напитков в больнице запрещено — строго обратилась она к мамочкам.

 

— Конечно, а как же! — зашумели они, глядя на дежурного врача честными до неприличия глазами.

 

— Встаньте, пожалуйста, и отойдите от столов — врач была полна решимости найти улики группового пьянства. Но на стульях, в руках у мамочек ничего не было.

 

И тут я увидела, как двое ребятишек тыкают пальцами на пол под моей коляской и смеются. Я все сразу поняла — водка стекала с коляски и под ней начала образовываться интригующая лужица. Незаметно я дернула ближайшую ко мне мамочку и многозначительно покосилась на пол. Она опустила взгляд, хихикнула и стала так, чтобы закрыть эту лужу от взгляда дежурного врача. Мы с ней переглядывались и с трудом сдерживали смех.

 

— Ира, а не от тебя ли пахнет водкой? — врач стояла прямо возле меня и водила туда-сюда взглядом по моему истощенному телу. Действительно, представить, что эти тридцать килограмм живого веса могут пить водку, было сложно.

 

— У меня температура была, водкой растирали — сочиняла я на ходу, вспомнив изначальное назначение этой бутылки.

 

— Аааа, ну тогда ладно — врач еще несколько раз принюхалась ко мне и ушла из отделения. Все, кто был в столовой, разразились смехом. Только мамочки из соседнего отделения, которые пришли посмотреть у нас телевизор, не могли понять всеобщего веселья.

 

Все, что осталось в бутылке, разлили по чашкам и выпили за удачную конспирацию. Потом были разговоры допоздна, разные разговоры. Вспоминали о прошлой жизни, мечтали о будущей. И только мыслям о настоящем, заполненном борьбой, в этот вечер было не место…

 

Спина

 

Дышать, дышать, дышать… мало кто из людей представляет как это мучительно — не иметь возможность вдохнуть воздух. Мы делаем сотни и тысячи вдохов в сутки, даже не замечая этого. Я тоже не замечала, пока коварная болезнь не лишила меня этой элементарной возможности — втянуть в себя воздух…

 

Дышать, дышать… я умоляла дежурного врача вызвать реанимацию, где меня могли избавить от мучительного умирания от удушья в ясном сознании. Я знала, что за это придется дорого платить — одиночество в реанимационной палате, сводящий с ума своей монотонностью звук аппарат искусственного дыхания, боль в горле от стоящей в нем трубки… Но все это не казалось таким уж ужасным в сравнении с чувством нехватки воздуха, с которым невозможно было бороться, которое невозможно было терпеть…

 

Дышать, дышать… уже третий час я жду обещанных реаниматологов… А их все нет. Но я собираю всю силу воли в кулак и усилием воли пытаюсь втянуть в себя воздух. Еще и еще раз…

 

Дышать, дышать… знакомые шаркающие шаги по коридору… круглое, какое-то детское лицо, на котором всегда загадочная улыбка. Это — мой ангел хранитель, полгода назад этот человек спасал меня, когда все признали это нецелесообразным. В одиночку, сутки он спасал меня, в то время как другие врачи стояли и смотрели на то, как я умираю. Я обязана этому человеку последними 6 месяцами своей жизни. И вот сейчас он приложит все усилия, чтобы дать мне еще 6… пусть хотя бы 6 дней…

 

Дышать, дышать… сквозь мучительное удушье нахожу в себе силы улыбнуться ему. А он отводит взгляд… Что-то не то — искрой проносится у меня в голове. Не поднимая на меня глаз, он слушает мои легкие, по которым уже почти не идет воздух, считает запредельно быстрый и аритмичный пульс, глубокомысленно рассматривает синие от нехватки кислорода пальцы рук. Он закончил осмотр, встал, я снова героически улыбаюсь ему, хотя он не смотрит на мое лицо. Я готова услышать его «поехали в реанимацию?», но он молчит. Он стоит возле моей кровати, смотрит в пол… Он, ни слова не говоря мне, аккуратно проводит рукой по маминому плечу и… выходит…

 

Дышать, дышать… с того самого момента чувство удушья ассоциируется у меня со спиной в синем хирургическом костюме и с шаркающими удаляющимися шагами… Мой ангел отказался от меня… он сдался… те 10 секунд, которые он шел от моей кровати до двери, навсегда сохранились в моей памяти. Я и сейчас слышу шаркающие шаги, левой ногой чуть более длинный шаг, чем правой. И я сейчас вижу спину в синем хирургическом костюме… спину и крохотное пятнышко зеленки, напоминающее формой осьминога, на ткани чуть выше правой лопатки. Я и сейчас чувствую ужас предательства, который ощутила в тот момент… Ужас от того, что твое сердце еще бьется, но все тебя считают мертвым… Ужас от того, что даже твой ангел-хранитель отказался от тебя… отвернулся… ушел… бросил…

 

Дышать, дышать… никто не поможет мне победить удушье… никто и пальцем не пошевельнет, чтобы облегчить страдания четырнадцатилетней девочки… ведь у нее рак, ведь она инвалид, зачем продлевать ее страдания — так гуманно объяснят свой поступок врачи. Бог им судья… А мой ангел-хранитель позвонит завтра, чтоб узнать о моем состоянии. Он позвонит и послезавтра, и послепослезавтра… он будет звонить каждый день, с замиранием сердца задавая один и тот же вопрос: «как состояние Гавришевой». А через несколько лет он улыбнется мне своей загадочной улыбкой и скажет, глядя в глаза, впервые после того случая, глядя прямо в глаза «Ирка, я так рад, что ты выжила!». И конечно я прощу ему все… и конечно никогда не напомню о том дне… только по прошествии даже 8 лет, я буду продолжать вздрагивать, когда после теплых встреч он, уходя, будет поворачиваться ко мне спиной…

 

 

Страшная тайна

 

Я — самый тяжелый ребенок в отделении, я не могу даже сидеть, не могу двигаться. На правах умирающей я вместе с мамой лежу в отдельной палате (а не как другие по 4 ребенка и 4 мамы в комнате в 15 кв. метров), на единственной функциональной (которая много лет назад застыла в положении с чуть приподнятым головным концом) койке, а не на кровати с панцирной сеткой, которая прогибается до пола, как у других детей. Удобно растянувшись на огромной (более метра в ширину) кровати, я думаю, что быть умирающей не так уж и плохо, это дает и свои привилегии…

 

Сегодня хороший день! После ночного прихода врачей реанимации я почти не задыхаюсь, а прокапанные ночью 400 мл глюкозы немного смягчили чувство жажды. В общем, сегодня у меня все почти хорошо. Наверное, по моему лицу это видно всем детям в отделении и моя палата очень быстро наполняется друзьями. Рядом со мной на кровати, подложив под спину подушку, сидит Сережка, 12 лет — парень-гемофилик с тяжелейшим поражением суставов и перенесший несколько инсультов. Он не может ходить, его мама не может быть рядом с ним. Поэтому если мне не очень плохо, то Серегу с утра «забрасывают» ко мне на кровать, где мы и толчемся целый день. Сережка уже никогда не сможет ходить, но он этого еще не знает… А вот Сашка, 10 лет… светлый мальчик, который благодаря усилиям родителей идет день в день по протоколу. Он еще не знает, что в ближайшие дни он подхватит гепатит С и через 3 месяца умрет в реанимации от печеночной недостаточности, будучи в ремиссии по лейкозу. А вот, как всегда с краю, синеглазый Рома, 11 лет. У него миелодиспластический синдром, МДС. Тогда все у нас в отделении считали его везунчиком, ведь выживаемость при лейкозе была 11%, а при МДС аж 20% (сейчас при выживаемости при лейкозе 75 процентов, при МДС без ТКМ остались все те же 20). Ромка поборется 1,5 года, но все же попадет в те 80%, которым не суждено выжить. А вот Наташа, 13 лет… у нее миелобластный лейкоз. За 5 последних лет от него умерли ее бабушка и дядя. Через 6 месяцев Наташа пополнит семейный список умерших от лейкоза…

 

Взрослые, воспользовавшись случаем, когда половина отделения собралась вместе, пошли в столовую отдохнуть от нас, оставив нам бутылку фанты.

 

— Давайте помянем Кирилла, который умер здесь 40 дней назад? — Рома разливает фанту по стаканам. Кирилл пролежал в этой палате смертников, на этой же кровати, где сейчас погибаю я, больше месяца… но…

 

— И Андрюху… — вздыхает Наташа, которая лежала с двухлетним Андреем в одной палате.

 

— Андрей умер… сейчас посчитаю… 31 день назад, а поминать нужно на 9 и 40 — поправляет подругу Сашка.

 

— Давайте помянем всех, кто «ушел» в этом отделении — подытоживает Сергей. Он лечится здесь уже 12 лет, на его глазах умерли десятки детей… — Например, год назад в этот день «ушел» Вовка, а 5 лет назад — Света…

 

— Да, давайте за всех, кого не смогли спасти! — делая судорожный вдох после каждого слова, говорю я.

 

Все тихо склонили головы, и отпили из своих стаканов…

 

— Слышали — вчера Коля умер дома? — грустно спросил Ромка. Он вообще очень мало разговаривал, чаще просто сидел, наклонив голову на бок, почти не мигая своими огромными грустными голубыми глазами. Он лежал в больнице один — его мама вынуждена была работать в 2 смены чтоб обеспечить Ромку и его неблагополучного отца… Ромка не находил общего языка с мамой, он не мог простить этой тихой женщине своего одиночества…

 

— Да, знаем — в один голос ответили все, кто был в палате…

 

— Блин, обидно-то как! Три года боролись, и по блату в Киеве лечились, а все равно не спасли пацана… — тихо сказал Саша.

 

— Что поделаешь, все равно большинство из нас скоро умрет — это Наташа…

 

— Интересно, кто следующий? — как-то обыденно спросил Ромка. Все молчали, глядя на пузырьки фанты в чашках.

 

— Я, наверное… — пожала плечами я.

 

— Да, Ирка, вид у тебя действительно неважнецкий — пробежав по моему истощенному телу взглядом, изрек Серега.

 

— Ну, Серега, ты как всегда в своем репертуаре! Нет комплимент перед смертью сделать, а ты «неважнецкий»… — Наташа в шуткy стукнула Серегу, но не сильно, чтоб не оставить на теле гемофилика синяка. Все остальные, в том числе и я, смеялись до слез.

 

— Не знаю, может, мы действительно все скоро умрем, но до этого мы еще повоюем! — поднимая чашку с фантой, сказал Саша.

 

— Повоюем! — дружно и весело ответили мы хором и чокнулись чашками.

 

В это время наши родители в столовой вырабатывали тактику, как скрыть от нас Колину смерть. Ведь они уверены — это страшная тайна!

 

Дети онкоотделений сейчас имеют бесценный шанс выжить… Шанс, которого не было у моих друзей… Шанс, который сейчас мы просто обязаны использовать! Сейчас, 10 лет спустя, онкобольные дети не должны разделить судьбу моих друзей! И мы можем сделать очень много для этого! Мы можем внести свой вклад в спасение таких Саш, Ром, Наташ сейчас! Нужно только не быть равнодушным…

Изменено 23 марта 2012 пользователем katyegor

[Катерлизхен 0]

katyegor, не смогла дочитать до конца, разболелось сердце. Но все время в голове было начало твоего поста. И твоя ситуация. И ситуация Нишоны. И истории тех людей и детей, которые справились и забыли (если об этом можно забыть) о своей болезни. И вот это только во стократ увеличивает восхищение вами и скорбь по тем, кто ушел.

[Горожанка 2]

katyegor, с трудом дочитала до конца..... Очень страшно.... Здоровья и сил вашему ребенки и вам, и всем, кто столкнулся с этим недугом.

[katyegor 0]

Девочки, у меня конечно с сыном сейчас все хорошо. Но, я ни о чем не жалею. Этот опыт не оценим. И даже те девочки, у которых детки ушли, с теплотой вспоминают время проведенное в больнице, у нас был свой мир, где все друг друга поддерживают, и мы с тех пор до сих пор дружим.

[Jenni 0]

Состоялся турнир по гольфу. Победитель получил огромный денежный приз. Счастливый мужчина собирался возвращаться домой.

Но недалеко от клуба к нему подошла женщина, которая попросила у него хоть немного выигранных денег. Она выглядела такой несчастной, что мужчина остановился и выслушал весь её рассказ. Оказалось, что её сын очень болен. Ему требуется сложная и дорогостоящая операция, а у неё совсем нет денег. Спортсмена тронула до глубины души её история и он отдал всё своё денежное вознаграждение на лечение мальчика.

Через несколько дней он вернулся в свой гольф-клуб. И рассказал своим друзьям о встрече с несчастной женщиной.

- О, как нам жаль! - заговорили они в один голос. - Ты тоже попался на уловки этой обманщицы. Она всё выдумала, чтобы завладеть твоими деньгами. К сожалению, она неоднократно уже так поступала. Прости, нам очень неприятно тебе это сообщать. Но мы твои друзья.

- Так никакого больного ребёнка нет? - переспросил чемпион.

- Нет!

- Слава Богу! Это самая хорошая новость за всю последнюю неделю!- заулыбался мужчина.

[Кулёма 43]

Господи Боже.......Не дай Бог никому .....

[RANIA 1]

katyegor, как прочитала - весь остаток дня гоняю и перевариваю то, что вам выпало. у нас тоже были с сыном сложные времена. сейчас, когда "всё плохо-плохо-плохо" - вспоминаю, через что прошли - отрезвляет.

Дай Бог вам с сыном, чтобы всё забылось как страшный сон, что бы ваши ангелы не плакали..

[Jenni 0]

Продолжение дневников Ирины Гавришевой...

 

Так просто...

 

Мне было 14 лет, когда я уже знала что многие вещи в нашей жизни на самом деле такие простые. Мне было 14 и я знала что ухаживать за подключичным катетером хоть и страшно, по словам врачей, но на самом деле очень просто. В 14 я знала, что капать некоторые препараты дома очень опасно, но на самом деле нужно просто соблюдать ряд правил… мне было 14 и все это казалось таким простым…

 

 

Я знала, что конец подключичного катетера находится почти в сердце, по этому попадание инфекции туда очень опасно. По этому при работе с ним нужно соблюдать предельную стерильность… а еще я знала что у моих родителей нет денег на горы одноразовых шприцов. Особенно хороших, которыми можно было вводить некоторые препараты достаточно медленно, чтоб сердце не выскакивало из груди. По этому я знала простое правило – чтоб не занести инфекцию в сердце нужно, используя по 10-20 раз один шприц, не касаться конектором нестерильных поверхностей, промывать его после использования физраствором и заворачивать до следующего использования в стерильную пеленку. Я даже знала, как сделать обычную пеленку в домашних условиях стерильной – нужно поставить утюг на максимум и водить, водить, водить ним по пеленке, желательно пока она не приобретет характерный желтоватый цвет.

 

Я знала, что если катетер забился, НИКТО не согласится его прочищать. Я знала, что это нужно делать самой. Это тоже было очень просто. Для этого нужно было одеть маску на себя и помогающую в процессе маму, одеть перчатки и щедро полить их спиртом. Я хорошо знала что после того, как перчатки политы спиртом они считаются условно стерильными и мне больше нельзя касаться руками ничего нестерильного… А это ведь так просто делать лежа дома на диване… я знала что под катетер нужно подложить стерильную простынь (все так же проутюженную до желтого цвета), я знала что после того как мама скрутит пробочку с катетера нужно резко выдохнуть и очень быстро заткнуть его вход, иначе в вену, а потом и в сердце может подсосать воздух, будет воздушная эмболия и от этого умирают. Я знала что надо достать из майонезной банки со спиртом специальную леску-проводник и нужно быть очень осторожной чтоб мокрая и скрученная (нужно ж было 20-25 см как-то в баночку поместить) леска не теранулась о что-то нестерильное. Я знала, что нужно убрать палец и тут же ввести в катетер леску. Я знала, как определить, что катетер прочищен – когда леска выходила за пределы катетера, она прикасалась к сердцу, что вызывало аритмии. Говорят, иногда такие аритмии смертельны… я тогда об этом не знала, я знала только что прочистить катетер предельно просто…

 

Я знала, что капать калий нужно очень медленно, иначе может случиться остановка сердца. Это тоже было совсем не сложно – нужно было добиться, чтоб самые дешевые, а значит ужасного качества, капельницы капали с определенной скоростью. А еще я знала, что когда капается калий скорость нужно определять не на глаз, как другие лекарства, а с секундомером. И что пересчитывать количество капель в минуту нужно после каждого изменения положения тела, так как это влияет на скорость инфузии. И даже лежа неподвижно капли периодически нужно пересчитывать – вдруг дубовая капельница "раскапается" – самовольно увеличит скорость введения. Я знала, какие капельницы более дубовые, а какие нет. Дубовые капельницы были хороши только в одном отношении – из них получались красивые золотистого цвета рыбки. А вот из хороших, дорогих капельниц рыбки получались бледные… зато волосы у Бабы-Яги из них получались пушистые… Эти рыбки и Бабки-Ёжки висели у меня на торшере, который работал одновременно стойкой для капельницы. Вы не поверите как легко из использованной полуторолитровой пластиковой бутылки и торшера сделать стойку для капельницы! Поверьте, это предельно просто, я знала это уже в 14…

 

Я знала, что когда капается много, то нужно периодически мерить давление на руке, а так же в вене – я даже знала слово ЦВД (центральное венозное давление). Это тоже было совсем просто… не только померить, но и рассчитать не "налили" ли лишней воды… потому что если вода лишняя, сердце может не справится, и тогда нужно будет колоть фурасемид, но это плохо, потому что он выводит калий, а если калий опять упадет его опять придется капать, а это очень долго и нудно. Это на самом деле очень просто, только нудно.

 

Я знала, что серые пробочки для венозного катетера плохие – они иногда слетают, а еще очень быстро начинают течь. Я знала, что самые хорошие пробочки – это "тюльпанчики", они накручиваются (а значит не слетают) и "живут" по месяцу, а то и дольше. Только тюльпанчиков в аптеках и медтехниках нет, их нужно просить в реанимации из гуманитарки. И очень беречь! Беречь их очень просто – нужно колоть в них только тоненькой иголкой и стараться, чтоб игла в пробочке не шаталась.

 

Нет, не подумайте что я была без медицинской помощи. Система охраны здоровья делала для меня все что могла. Например, когда мне было совсем плохо ко мне приезжала скорая. Иногда даже приезжала быстро, минут за 20… бывало, конечно, и час, но ведь с кем не бывает, правда? Ну, делали родители искусственное дыхание по 40 минут, ну так детская реанимационная бригада на город всего одна… по этому они просто не успевают вовремя приехать. Все просто…

Скорая очень заботилась обо мне – каждый раз она хотела отвезти меня в стационар, ведь не могут же они каждый день ездить. И стационар обо мне тоже очень заботился – отвечал скорой, что мне лучше умирать дома с родными, чем в реанимации. И поликлиника обо мне заботилась – каждый раз после приезда реанимации ко мне присылали участкового врача, который с заботой в голосе говорил родителям "Да что ж вы скорую все вызываете и вызываете, не понимаете что ли, что…" из заботы обо мне он не заканчивал фразу.

 

Так просто… на самом деле все было так просто… это была такая прозаическая картина… машина реанимации под окнами… участковый терапевт, который уходя от нас обязательно заглядывал к соседке напротив – у нее всегда было что выпить… завернутые в условно-стерильную пеленку якобы одноразовые шприцы… висящая на торшере обрезанная пластиковая бутылка рядом с игрушками из капельниц… тетрадка, в которой отмечалось сколько и чего введено за день… баночка со спиртом в которой лежит свернутая колечком леска-проводник для прочищения катетера и пара "тюльпанчиков", которые уже начали подтекать, но лежат, на случай если лучше ничего не будет… Мне было 14… и все это было ТАК ПРОСТО!!!

 

P. S. Написано не для того, что бы облить медиков грязью – спасибо всем вам, моим ангелам-хранителям, благодаря которым я сейчас живу. Написано, чтоб показать что с людьми, и самое страшное, С ДЕТЬМИ, делает МЕДИЦИНСКАЯ СИСТЕМА – машина, которой не свойственны сострадание, понимание, забота. Система, бездушная и бесчеловечная система… только она виновата в том, что такие сложные вещи для ребенка становятся прозой жизни…

[Jenni 0]

Мое пятнадцатилетие

Вот мне и 27… на днях сказала родителям по этому поводу "мне так дико… от самой этой цифры дико. Всю свою сознательную жизнь я живу по принципу "прожила день – и хорошо", я не заглядываю и не планирую на много вперед. Даже на несколько месяцев вперед, что уж говорить про годы. Поэтому у меня никогда не возникало мысли вроде "какой я буду в 27 лет". Я в принципе не думала про то, что мне когда-то будет 27". Но… время идет… отвоеванные дни и недели складываются в годы и вот их уже 27… 27 от рождения, 12 от пятнадцатилетия… дня, с которого дни рождения стали для меня особым праздником. Не сколько праздниками даже, а такими… рубежами… когда можешь гордиться, что дошел до этого места. Мой 15 день рождения… каждый год 3 декабря я вспоминаю его в первую очередь. Не зная про то, чем было для меня пятнадцатилетие, трудно понять, чем для меня есть, к примеру, двадцатисемилетие.

 

Был октябрь 1999 года. Мне было 14 лет. Я умирала от миастении. Уже почти полностью парализованной я попала в реанимацию с дыхательными проблемами. Замечательный и нежно любимый мной врач возился со мной, пытаясь продлить мою жизнь еще хотя бы на день… И я произнесла "через полтора месяца мне исполнится 15 лет. Меня переведут во взрослую больницу и кончатся ваши мучения со мной". Он посмотрел мне в глаза, сел рядом и сказал "Ир, ты должна понимать – у тебя нет 1,5 месяцев. Ты не проживешь так долго. У тебя осталось очень мало времени. Я буду бороться за тебя, за каждый твой день, но ты должна понимать…". Я понимала это прекрасно… Но я улыбнулась и ответила "спорим, я доживу до этого дня?! Мало того – я приеду к вам и переступлю порог вашего отделения своими ногами!". Он рассмеялся и сказал "спорим!".

 

Через неделю мое состояние критически ухудшилось. И… он отказался от борьбы… Я чудом выжила… тогда и потом много раз. Я пережила остановку сердца, когда маме пришлось самой реанимировать меня – врачи считали это нецелесообразным. Я пережила 18 суток без пищи и практически без жидкости – облегчать мои страдания врачи тоже считали нецелесообразным.

 

 

22 октября меня выписали домой. Умирать. До дня рождения оставалось 42 дня. А у меня было не так много шансов прожить даже 42 часа… В комнате еще стояли не разобранные сумки, а под подъездом уже была скорая. Я задыхалась… Родители пообещали мне: они не отдадут меня больше в больницу, я не умру в одиночестве в реанимации, свои последние дни, часы, минуты и проведу дома, с ними… Обычную скорую сменила реанимационная бригада. Я умирала. Они хотели отвезти меня назад в больницу. Но больница не брала. Им не нужны были лишние смерти. Врач скорой все же хотела везти меня. Но родители отказались. "Ребята, вы понимаете, что вы делаете? Вы понимаете, что если мы сейчас не поедим в больницу, случится самое страшное?!". Родители понимали. И они хотели, чтобы это "самое страшное" случилось не среди чужих, равнодушных людей. "Я могу что-то для вас сделать?" – спросила врач. "Да. Дайте нашему ребенку умереть дома, в любящих руках" – ответили родители. И врач уехала. На прощанье я сказала "3 декабря у меня день рождения! Приглашаю вас отпраздновать его вместе со мной!". "Приедем, Ирочка! Обязательно приедем" – ответила мне врач таким тоном… ну так разговаривают с детьми, когда они что-то нафантазируют и пытаются выдать это за правду. Она знала, что я не проживу 42 дня… она не была уверена даже в том, что я проживу 2 часа…

 

Скорая уехала, а я перестала дышать… И родители не нашли в себе сил отпустить меня… 40 минут они по очереди делали мне искусственное дыхание рот в рот. Один делал, а второй стоял рядом, держал мою руку и молился. Потом они менялись. 40 минут… и я выжила в тот день. И на следующий… и день после этого… Скорые ездили ко мне каждый день. Спасали меня, отвоевывали для меня день за днем. А через пару недель мое состояние начало стабилизироваться… появилась какая-то надежда на то, что это не конец. И родители задали мне вопрос: "Какой подарок ты хочешь на день рождения?". А я, четырнадцатилетний подросток, ответила: "я хочу только чтоб этот день для меня наступил!". А когда где-то за неделю до ДР у меня опять была скорая, та же бригада, что 22 октября, я напомнила о своем приглашении на празднование моего пятнадцатилетия.

 

3 декабря 1999 года я сидела за праздничным столом. Я только училась сидеть… Рядом сидела врач со скорой. Та самая, которая не верила в то, что этот день для меня настанет. И поднимала тост за меня. За мое здоровье. Мою руку с бокалом держала мама – я была еще слишком слаба, чтоб его поднять. Это был незабываемый день рождения!!! День, в который за столом сидели те люди, которые понимали, сколько сил и труда нужно было вложить просто для того, чтоб этот день настал. Кто понимал, что этот день – бонус, подарок свыше, чудо! Мы смеялись, болтали, радовались… Мы все знали, что буквально завтра будет новый бой за мою жизнь. И что шансы дожить до 16 лет у меня весьма и весьма призрачны. Но в тот день мы думали не о предстоящих трудностях, а о уже покоренных вершинах!

 

А потом мы сели в машину и поехали в реанимацию. В ту самую, где я поспорила с врачом, что зайду к нему своими ногами. Папа нес меня, мама несла костыли, возле отделения папа поставил меня, мама подперла меня костылями. И когда врач открыл дверь, они дружно отпустили меня и врач увидел картину – 3 декабря, а Гавришева СТОИТ перед ним. Он застыл в изумлении, а я прошипела "или пропустите меня переступить этот чертов порог, или я сейчас упаду" ))))). А потом мы сидели в ординаторской, на столе стоял привезенный нами торт и он все повторял, как рад, что я жива. А я благодарила его… мне действительно было за что благодарить его … Я гордо выходила из отделения на своих костылях, а когда он попрощался и закрыл двери буквально упала папе в руки :). Я была еще слишком слаба для таких подвигов, но я таки выиграла тот спор! :)

 

С того 3 декабря день рождения для меня – это не день, в который я родилась и который наступает из года в год. Сейчас для меня это вершина, для достижения которой нужно было пройти через кучу испытаний, зачастую – пройти по самому краю попасти. Иногда – сорваться, скатиться вниз и снова подниматься. Это день – напоминание о том, что нет в этой жизни ничего гарантированного для нас. Все, что мы имеем, каждый день – он по милости Божьей и твоими усилиями. А еще 3 декабря для меня – день-напоминание о тех людях, чьими усилиями для меня наступает каждый следующий год. Людях, которые делали больше, чем того требовали их должностные обязанности. Людях, которые верили в то, что за меня стоит бороться.

 

Мое пятнадцатилетие… оно было 12 лет назад. Оно было вопреки всему. И все эти 12 лет были вопреки всему. Оно случилось усилиями сумасшедших, алогичных людей, не желавших смириться с обстоятельствами… И эти 12 лет были стараниями таких же людей! Спасибо всем и каждому за это! За все мои третьи декабря… За мои сегодняшние 27 лет! СПАСИБО!!!

[L'arcobaleno 37]

У иконы древней робко замираю.

Как же мне молиться?Я молитв не знаю...

Начинаю тихо: Боже,дай мне силы,

Чтоб беду лихую я предотвратила.

Страшная тревога сердце рвёт на части.

Пощади,помилуй,возврати мне счастье!

Сколько слов от боли пролито горячих.

В жизни всё,я знаю,быть могло иначе.

Сколько слов ненужных сказано и лишних.

Помоги мне, Боже,помоги,Всевышний!

Я была всё время чем-то недовольна

Счастье было,было!Боже,как мне больно!

Голову склоняю,знаю,виновата.

За мои ошибки-вот она,расплата.

Страшно мне увидеть Бога лик суровый.

Я кладу поклоны снова,снова,снова...

Всё б вернуть,исправить,можно было чтобы.

Неужели буду мучиться до гроба!

Свет заколыхался,теплится лампада.

Только не во мраке!Господи,не надо!

Днями и ночами я молиться буду!

Помоги мне,Боже!Боже сделай чудо!

Дней немало было горьких,страшных,черных.

Всё,что заслужила-приняла покорно.

Я перед иконой на колени встала.

Всё тебе я,Боже Святый,рассказала.

Всё я рассказала,всё,что душу гложет.

Помощи прошу я.Помоги...Поможешь?!

Свет как будто ярче,чей-то голос слышу:

-Счастье в том,что видишь,что живёшь,что дышишь.

Оглянулась,вижу-бабушка седая.

-Не грусти,касатка,ты ведь молодая.

Горьким и тяжелым испытанье было.

Не даётся больше,чем тебе по силам.

Летний день длиннее,зимний день короче,

Но всегда бывает утро после ночи.

Свет сильнее мрака,надо только чтобы,

Сердце не таило зависти и злобы.

Сожалеть о прошлом и грустить не надо.

Счастье будет скоро.Счастье где-то рядом.

 

 

[декабристка 0]

Девочки, сижу, читаю и реву. Дай Бог Вам и Вашим и всем-всем деткам здоровья!

[Mamita 6]

После землетрясения в Японии, когда спасатели добрались до развалин дома молодой женщины, они увидели ее тело через трещины. Её поза была очень странной ⠠ она опустилась на колени, как молящийся человек, ее тело было наклонено вперед, а руки что-то обхватывали. Рухнувший дом повредил ей спину и голову. С большим трудом, лидер команды спасателей просунул руку через узкую щель в стене к телу женщины. Он надеялся, что она еще жива. Тем не менее, ее холодное тело, говорило о том, что она скончалась.

Вместе с остальной командой он покинул этот дом, чтобы исследовать следующее рухнувшее здание. Но непреодолимая сила звала руководителя группы к дому погибшей женщины. Снова, опустившись на колени, он просунул голову через узкие щели, чтобы исследовать место под телом женщины. Вдруг он вскрикнул от волнения: "Ребенок! Тут ребенок!". Вся команда тщательно убирала груды обломков вокруг тела женщины. Под ней лежал 3- месячный мальчик, завернутый в цветастое одеяло. Очевидно, что женщина пожертвовала собой ради спасения сына. Когда дом рушился, она закрыла сына своим телом. Маленький мальчик все еще мирно спал, когда руководитель команды взял его на руки. Врач быстро прибыл, чтобы обследовать мальчика. Развернув одеяло, он увидел сотовый телефон. На экране было текстовое сообщение: "Если ты выживешь ⠠ помни, что я люблю тебя."

Этот сотовый телефон переходил из рук в руки. Каждый, кто читал сообщение плакал. "Если ты выживешь ⠠ помни, что я люблю тебя". Такова любовь матери!

 

[пончитос 0]

сижу плачу......

дай Бог всем сил и веры в лучшее....

Изменено 23 марта 2012 пользователем мамоСhка ВовСhика

[Малефисента 0]

Дело было 11 сентября 2001 года, в одной из башен-близнецов. Когда случилась трагедия, двое пожарных Джон Мак Лохлин и Уильям Джимено, как и многие другие, устремились вниз. Вместе с остальными по лестнице бежала и Жозефина - крупная немолодая негритянка. Бежала, и вдруг дикая боль пронзила ее. Жозефина не могла даже привстать.

 

Джон Мак Лохлин: "Я увидел лежащую Жозефину, спросил, что с ней? Она сказала - боль в ноге, и мы с Уильямом поняли, что она подвернула ногу. Сначала мы попытались ее поднять. Но Жозефина - крепкий орешек, - Джон смеется, - и тогда мы решили поискать какой-нибудь стул, чтобы тащить ее вдвоем на стуле. Побежали на этаж. Когда я обегал комнаты на этом чертовом этаже, а в голове, признаться, была мыслишка: "Да что ты делаешь, брось! И ее не спасешь, и сам погибнешь!" Но я все равно искал этот проклятый стул, заглядывая во все помещения. В этой башне тысячи офисов, а сколько стульев - никто и не считал. А на этих двух этажах находились технические службы, и стульев там не было..."

 

Они и не нашли этот единственный стул, нужный для того, чтобы спасти толстуху Жозефину, так некстати подвернувшую ногу. Не успели найти - "близнец" рухнул. Их троих - двух пожарных и Жозефину - откопали через пять часов. Живехоньких. "Знаете, обрушилось все, что было выше, и все, что ниже. Те, кто был ниже, не выжили, - грустно говорит Джон, и продолжает: - А мы вот целые. Эти два этажа и лестница, где мы искали стул для Жозефины, оказались как в коконе. Окажись мы ниже, не разговаривали бы с вами. Это чудо, просто чудо". А Жозефина, давно уже залечившая ногу, говорит: "Знаете, я думаю, Господь сотворил это чудо, чтобы мы рассказали о нем всем!" Ну что тут еще добавить?

[Малефисента 0]

[katyegor 0]

katyegor, как прочитала - весь остаток дня гоняю и перевариваю то, что вам выпало. у нас тоже были с сыном сложные времена. сейчас, когда "всё плохо-плохо-плохо" - вспоминаю, через что прошли - отрезвляет.

Дай Бог вам с сыном, чтобы всё забылось как страшный сон, что бы ваши ангелы не плакали..

 

 

и вам всего наилучшего

[Катерлизхен 0]

Эрик-Эммануил Шмитт

Оскар и Розовая Дама.

[Катерлизхен 0]

А вот спектакль по этой книге. В главной роли Алиса Фрейндлих. Щемящее чувство... http://video.yandex.ru/#search?text=%D0%9E...d=7130208-02-12

[katyegor 0]

Эрик-Эммануил Шмитт

Оскар и Розовая Дама.

Читала эту книгу. Дети чувствуют, даже самые маленькие, что они умирают. Это так важно, отпуская ребенка научить его не бояться.

[Elen 0]

ЗАЦЕПИЛО ДО СЛЕЗ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

 

Однажды я шел по местным магазинам, делая покупки, и вдруг я заметил,как Кассирша разговаривает с мальчиком не больше 5 или 6 лет.

Кассирша говорит: Мне жаль, но у тебя не достаточно денег, чтобы купить эту куклу.

Тогда маленький мальчик повернулся ко мне и спрашивает: Дядя, а вы уверены, что у меня не достаточно денег?

Я пересчитал деньги и ответил: Дорогой мой, у тебя не достаточно денег чтобы купить эту куклу.

Маленький мальчик все еще держал куклу в своей руке. После оплаты своих покупок я вновь подошел к нему и спросил, кому он собирается дать эту куклу…?

Эту куклу моя сестра очень любила и хотела ее купить. Я хотел бы подарить ей на ее день рожденье! Я хотел бы дать куклу моей маме, чтобы она смогла передать это моей сестренке, когда она уйдет к ней!

…Его глаза были грустными, когда он это рассказывал.

Моя сестра ушла к Богу. Так мне отец сказал, и сказал, что вскоре мама тоже уйдет к Богу, поэтому я подумал, что она может взять куклу с собой и передать ее моей сестренке!? ….

Мое сердце внезапно остановилось.Маленький мальчик посмотрел на меня и сказал: Я сказал отцу, чтобы мама пока не уходила, пока я не приду с прогулки. Затем он мне показал свою фотку, где он счастлив и улыбается. Я хочу чтобы мама взяла мою фотку с собой, чтобы моя сестренка не забыла меня.

И он добавил: Я люблю свою маму и не хочу чтобы она меня покидала, но отец говорит, что она должна идти к моей маленькой сестре. Затем он посмотрел снова на куклу своим печальным взглядом…

Я быстро взял свой портмоне и сказал мальчику: Может мы еще пересчитаем твои деньги, если ты считаешь, что их достаточно чтобы купить куклу??…

Да, я думаю, что у меня хватит денег чтобы купить куклу!

Не показывая ему я добавил из своих денег и мы заново начали считать. Было достаточно, чтобы купить куклу и еще даже осталось немного денег.

Маленький мальчик сказал: Спасибо Господи за то, что ты мне дал денег! Затем он посмотрел на меня и добавил: Вчера перед сном я просил у Бога дать мне деньги, чтобы купить куклу для моей сестренки, чтобы передать ее через мою маму! Он услышал меня! Я так же хотел бы иметь немного денег, чтобы купить белую розу для моей мамы, но я не спрашивал об этом у Бога. Но он мне дал достаточно денег, чтобы купить куклу и розу. Моя мама любит белые розы!…

Я закончил свой шопинг в задумчивом и странном состоянии. У меня из головы не выходил этот мальчик. Затем я вспомнил -в местной газете была статья два дня тому назад о пьяном мужике в грузовике, который сбил женщину и маленькую девочку. Маленькая девочка погибла сразу же на месте, а женщина была в критическом состоянии.Семейство должна решить отключить аппарат, который поддерживает в ней жизнь, так как молодая женщина не способна поправиться от комы. Неужели это семья того мальчика, который хотел купить куклу для своей сестренки?

После двух дней в газете была опубликована статья, где говорилось, что та молодая женщина скончалась… Я не сдержал слезы… Я купил белые розы и пошел на похороны… Молодая девушка лежала в белом, в одной руке была кукла и фото, а на одной стороне была белая роза.

Я ушел весь в слезах, и чувствовал, что жизнь моя теперь изменится… Я никогда не забуду любовь этого мальчика к своей матери и сестренке!!!

Пожалуйста, НЕ САДИТЕСЬ ЗА РУЛЬ В АЛКОГОЛЬНОМ СОСТОЯНИИ!!! Вы можете разбить жизнь не только свою…

[-Lady- 11]

Немного позитива в грустный топик

 

 

В возрасте 1 года парень переболел полиомиелитом.

[Дождинка 0]

"Держи меня за руку" Диана Арбенина и Сонечка

Не могу без слёз смотреть этот ролик...

[Катерлизхен 0]

Немного позитива в грустный топик

Надюш, а я считаю, что этот топик наполнен позитивом, как бы парадоксально это ни звучало. Когда читаешь о такой силе духа, о таком высочайшем отношении к жизни и смерти все свои проблемы кажутся такими ничтожными, что вся собственная жизнь превращается в сплошной позитив.

 

 

[katyegor 0]

"Держи меня за руку" Диана Арбенина и Сонечка

Не могу без слёз смотреть этот ролик...

 

 

Слышала как поет Соня Пятница в прошлом году, на всемирных детских играх победителей. Все мамы плакали.

[katyegor 0]

Взято отсюда http://cleverminds.ru/%D1%86%D0%B8%D1%82%D...0%B2%D0%B0.html

 

Источник цитаты Ирина Гавришева

 

Дежавю…

(памяти Мариночки Буряк посвящается)

Читаю на сайте новости… «Маринку причастили»… открываю страницу, хотя заранее знаю что увижу там… текст, фотографии… дежавю… я уже видела это много лет назад, только девочка была другая…

Постарше и с двумя косичками. Маринку повезли домой…

я знаю что будет дальше, буквально через несколько часов по приезду домой.

Я просто знаю… я пережила это много лет назад, но сейчас как будто вернулась в прошлое…

 

22 октября далекого 1999 года. Сборы домой… мама одевает меня как ребенка… мне почти 15, но я действительно выгляжу ребенком. 30 кг весу, буквально прозрачные пальцы, ноги без мышц, ребра прямо под кожей… А еще я так же как маленький ребенок беспомощна. Мама переворачивает меня с боку на бок, одевает куртку. Но я все время выскальзываю из нее — она стала слишком большой на мое тело. После трех безрезультатных попыток решено просто укутать меня в одеяло.Вещи уже в машине… я напоследок оглядываю стены своей палаты… я больше никогда не вернусь сюда… от этой мысли почему-то радостно на сердце. Все мучения позади, я ухожу из этого ада навсегда. Я прижимаю к груди фото. На нем 6 детей, в том числе я. Оно сделано пол года назад… на обороте стоит 5 дат… это даты смерти пятерых из нас… я осталась одна, последняя. Но это не на долго… я думаю об этом совсем без страха… там, дома все будет хорошо… нет, не в двухкомнатной квартире на пятом этаже… а там, где действительно мой дом… Я улыбаюсь сама себе…

Мама выносит меня из отделения завернутую в одеяло и передает папе… лифт не работает, по этому папа несет меня на руках по ступенькам. Ему совсем не тяжело физически, но мне кажется, что каждый шаг дается ему все с большим трудом. Он так же как и я все понимает… но ему страшно, он не готов отпустить меня домой…Мама в машине на заднем сидении. Папа укладывает меня туда же. Голова на коленях у мамы… она заботливо поправляет развернувшееся одеяло. Ей тоже тяжело, она тоже хочет чтоб я жила, какой угодно, только бы жила… она не понимает, не может понять… мне хочется обнадежить ее, рассказать о том, как мне будет хорошо в другом мире… Но я знаю — она не готова это слышать. И я молча наблюдаю желтые деревья за окном машины. «Последняя осень» — почему-то эта фраза вертится в моей голове. А еще «осень жизни как и осень года, надо благодарно принимать»… и я принимаю. Я благодарю Господа за то, что дал мне возможность увидеть все это, что дал возможность вернутся к родным пусть на короткий срок.

 

Машина едет очень медленно… водитель знает, что каждая кочка, каждое резко движение отбирает у меня остатки сил… И вот он дом…Родители положили меня на диван и развернули одеяло. Я смеюсь как ребенок… я дома! Я не надеялась доехать сюда… но доехала. Боже, как же тут хорошо! Я прошу мама поднять мою руку и дотронутся моей ладошкой до стены. Она делает ничего не спрашивая. А я слегка шевелю пальцами и убеждаюсь — это стены моего дома. И я опять смеюсь…Дышать… дышать… Господи, как же это страшно — не иметь возможности втянуть в себя воздух… Родители не плачут… они сидят рядом со мной и держатся за руки. А еще держат мои руки. Мы молчим… не нужно слов, мы все понимаем… мы знали, что так будет… Я тихо шепчу: «вы мне обещали, вы же это помните?», а родители отвечают: «Кончено помним, мы не нарушим обещания, мы не отдадим тебя больше в реанимацию, ты уйдешь здесь, дома. Мы будем рядом до последней минуты!». И мы улыбаемся… Чему? Не знаю, просто улыбаемся…

 

Скорая подъехала к дому… «мама, ты же не отдашь меня? Ведь правда?» — больше всего на свете я боюсь что меня снова отдадут в реанимацию, что я погибну там — совсем одна. А мама снова и снова убеждает меня, что скорая приехала только для того, чтобы подключить мне кислород, чтобы было не так тяжело…Открываю глаза… лицо врача перекошенное от ужаса… родители чуть в стороне держат меня за руки… остановка дыхания… провал… снова возвращение к жизни. Надолго ли? Наверное нет…

 

Врача обычной скорой сменяет реанимационная бригада. Уколы… я не хочу… я не так хочу уйти… но так как мне хочется не выходит — дыхательная недостаточность прогрессирует очень медленно… и сил терпеть мучительное удушье больше нет… Хорошо, пусть будут уколы… только не в реанимацию! «Мама, ты же помнишь что обещала?» — и в сотый раз ответ «Да, Ирочка, мы будем рядом до конца!».— Ребята, вы понимаете что вы делаете? — доносится из-за стены голос врача реанимационной бригады — Если ее не отвезти в реанимацию, случится само страшное!— Да, понимаем — в один голос отвечают родители… их голоса полны спокойной уверенности — Но пусть это случится тут, дома. Пусть мы будем рядом до последнего удара сердца! Я не хочу чтобы она умирала среди чужих людей!— Я сейчас вызову милицию и силой заберу Иру в больницу. Вы убиваете ее! — врач двинулась в сторону телефона.— Ее убивает болезнь и наша медицинская система! Посмотрите сюда — мама заводит врача в комнату — Посмотрите! — она откидывает одеяло, которым я прикрыта — Это не мы довели ее до такого истощения! И даже не болезнь! Это больница решила «опустить душу». И это считалось нормальным. А мы не имеем права оградить нашего ребенка от дополнительных страданий в последние часы ее жизни???Врач отвернулась к окну… она стояла так несколько минут, а когда повернулась, я увидела, что она плачет.— Я могу что-то для вас сделать? — ее голос был спокоен.— Все что вы можете — дать Ире уйти тихо и спокойно…Врач молча собрала оборудование и вышла из квартиры…

 

А мы снова остались втроем.Удушье… провал… опять удушье… и снова провал… когда я открыла глаза, прошло уже 1,5 часа. Я была без сознания 1,5 часа и все это время я не дышала сама. Родители по очереди делали искусственное дыхание рот в рот. Один делал, а второй стоял на коленях рядом, держал мою руку и молился о моем спасении. Каждые 10 минут они менялись…— Мама, почему вы не отпустили меня?— Звонил Сережа (мой старший брат), он очень хочет тебя увидеть… он приедет завтра… мы должны продержатся до этого времени…Хорошо, я буду держатся… я должна простится с ним… а потом… я опять с улыбкой подумала о том, как обрету покой…

 

Прошло уже 7 лет и месяц… Господь не даровал мне покоя… все эти 7 лет — борьба… Не только с болезнью, но и с душевной болью…Господи, почему Ты даровал мне возможность знать, что чувствуют эти детки, но не дал возможности что-либо менять? Почему я, читая новости, снова и снова переживаю события многолетней давности и знаю наперед, что будет дальше? Я знаю, чувствую боль эти детей, а облегчить ее не могу! Я смотрю на фото Маринки, уезжающей домой, и вижу себя 7 лет назад. Я знаю, что ждет ее в ближайшие же часы… а изменить ничего не могу!!! Я молю Бога совершить такое же чудо, как он совершил 7 лет назад, но почему-то знаю, что в этот раз чуда не будет! А потом читаю о смерти этой девочки и снова задаю себе вопрос — зачем я тогда выжила? Для чего Господь спас меня? Неужели только для того, чтобы я снова и снова переживала дежавю, только для того, чтобы я наблюдала за тем, как «уходят» дети? Для чего, Господи???Я знаю, что в другой жизни получу ответы на свои вопросы. Я знаю, что мои старания будут вознаграждены. Но сейчас, глядя на фото Маринки, я больше всего на свете хочу избавится от этого «дара» — чувствовать боль других…

[Оленька 87 0]

Девочки, извините, если не туда пишу, но это тоже крик души. Сегодня днем погиб сослуживец моего мужа в страшной аварии. Он вместе с семьей (жена и двое детей: старший в садик ходил, младшему было чуть более 3-х мес.) ехали по трассе. Он нарушил праила (по крайней мере так пока говорят, еще толком ничего не известно), ехал не по своей полосе и лоб в лоб столкнлся с другим автомобилем. В итоге в той другой машине все живы, только у одного рука вроде как сломана, а в его машине все трупы. Сижу, не могу, рыдаю. Я толком и не знала его, здоровались просто и все, но от этого не легче. Ведь каждый день видишь человека, а тут его в одну секунду раз и нет. подруга моя вообще по соседству с ним живет, сегодня только утром видела его, как вещи в машину складывал, коляску и все атрибуты детские.

Простите, если не туда влезла со соим сообщением. Просто хотелось с кем-то поделиться. На душе очень тяжело...

[katyegor 0]

http://www.ntv.ru/novosti/110074

Навеяло.... сын когда болел, нам пришлось зайти с ним в магазин чтобы купить ему зимнюю обувь. Он был в маске и лысый, и как нам вслед оборачивались люди, кто с любопытством, кто с брезгливостью... Были конечно и такие в глазах которых я видела сочувствие. И эти взгляды. хОРОШО МОЙ РЕБЕНОК БЫЛ МАЛЕНЬКИЙ И НЕ ПОНИМАЛ ЭТИХ ВЗГЛЯДОВ, А ВОТ КАК ТЯЖЕЛО ПРИХОДИТСЯ ДЕТКАМ ПОСТАРШЕ.

 

 

Очень нужная акция.

[Nata 11]

Чулпан Хаматова, актриса: «Наше общество, как выяснилось, совершенно не готово воспринимать детей или людей просто не таких, как все остальные, то есть детей в масках. Были случаи, когда детей не пускали в зоопарк охранники, или когда родители приводили ребенка на детскую площадку, а все остальные родители в ужасе разбегались, забирая собственных детей».

 

 

Это есть конечно. Но могу сказать - я сама все понимаю, и сочувствую людям, у кого такая или иная беда, и радуюсь, что не держат в заперти своих деток-инвалидов многие мамы. но просто когда я иду по улице и вижу ребенка в маске или ребенка инвалида, да и взрослого человека - все равно ловлю на мысли, что разглядываю. не брезгливо, но разглядываю... пытаюсь отвести взор, понимая, что человек замечает мой взгляд, но глаза так и идут туда. А если взгляд отводишь - то он получается не естественный, натянутый.... и кажется что мне "противно" смотреть. А на самом деле не так!

[naluna 9]

Это так страшно - видеть, как уходит твой ребёнок и ты не можешь ему ничем помочь... Не дай Бог это пережить ни мне, ни кому другому! Здоровья всем!!!

Изменено 5 июля 2012 пользователем naluna

[katyegor 0]

Чулпан Хаматова, актриса: «Наше общество, как выяснилось, совершенно не готово воспринимать детей или людей просто не таких, как все остальные, то есть детей в масках. Были случаи, когда детей не пускали в зоопарк охранники, или когда родители приводили ребенка на детскую площадку, а все остальные родители в ужасе разбегались, забирая собственных детей».

 

 

Это есть конечно. Но могу сказать - я сама все понимаю, и сочувствую людям, у кого такая или иная беда, и радуюсь, что не держат в заперти своих деток-инвалидов многие мамы. но просто когда я иду по улице и вижу ребенка в маске или ребенка инвалида, да и взрослого человека - все равно ловлю на мысли, что разглядываю. не брезгливо, но разглядываю... пытаюсь отвести взор, понимая, что человек замечает мой взгляд, но глаза так и идут туда. А если взгляд отводишь - то он получается не естественный, натянутый.... и кажется что мне "противно" смотреть. А на самом деле не так!

Со мной лежала девочка с ребенком. Так вот, когда их девочка заболела, они с мужем поехали к приятелям забрать какие то свои вещи, так эти "приятели" их домой не пустили, спускали вещи с окна на веревке.

 

А я как то ехала в электричке позвонила своей медсестре с участка, я обычно звоню и говорю фамилию и то что мы с их участка онкологические, не так много деток с онкологией и ей сразу понятно кто это. Так рядом со мной сидела девушка, она сразу вскочила и убежала пересела на другой конец вагона.

 

 

Темнота.

[Nata 11]

Искала в интернете инф.о судьбе Ирины Гаврищевой. Что с ней сейчас? по инф.2009 года, оказывается ей был не правильно поставлен диагноз изначально и рака у нее не было!

[katyegor 0]

Искала в интернете инф.о судьбе Ирины Гаврищевой. Что с ней сейчас? по инф.2009 года, оказывается ей был не правильно поставлен диагноз изначально и рака у нее не было!

 

 

http://daktik.at.ua/ вот ее сайт. Она занимается благотворительной деятельностью на Украине.

[HlTka 0]

Младенец Симеон

Большой снег засыпал землю.

 

И душа плачет от зимы.

 

Потому что нет любви».

 

Коля Голышев, 10 лет,

 

(ребенок с синдромом Дауна)

 

 

 

Симеон их любил, а они о нем даже не догадывались.

 

Слушая их голоса, он представлял, какие они.

 

Он знал, что есть Бог и ангелы. Бога он никогда не видел, а вот ангела видел – тот всегда был рядом: кружился вокруг, обнимал мягкими крыльями, убаюкивал, напевая прекрасную мелодию нежным голосом.

 

Его Ангел был молчалив, но однажды сказал: «Тебя зовут Симеон». Так он узнал свое имя. «Душа больше семени, – сказал Ангел в следующий раз и добавил: – Ты будешь отличаться от всех, но будешь счастливее многих».

 

 

 

– Закрой глаза, сейчас я тебе открою один секрет! – Евдокия радостно и одновременно смущенно посмотрела на Илью.

 

– Почему только один? – засмеялся тот, – открывай сразу все. У жены от мужа не должно быть секретов.

 

– А у меня только один, – она подлезла под руку Илье, сидевшему в кресле с книгой в руках. – Закрывай глаза!

 

– Я готов! – он крепко обнял жену одной рукой.

 

– У нас будет ребенок! – выдохнула Евдокия и замерла. Илье даже показалось, что ее сердце на мгновенье остановилось.

 

Симеон с ангелом тоже замерли.

 

– Дунечка моя, солнышко мое! – Илья открыл глаза и принялся зацеловывать любимое лицо, – как я рад! Просто счастлив! Кто у нас будет? Мальчик или девочка?

 

– Илюшка, ты что? Откуда я знаю?! – Дуня закружилась по комнате.

 

– Стой, – поймал ее Илья. – Мне нужен сын! Умница и богатырь. Чтобы был красивый, как ты, и сильный, как я.

 

– А если девочка? – надулась Евдокия. – Дочка тебе не нужна?

 

– Нужна, нужна, – рассмеялся Илья, – но сына я хочу больше. Знаешь что, давай придумаем ему имя. Прямо сейчас. Иди сюда, – он подвел жену к большому зеркалу. – Давай посмотрим на нас внимательно и представим, какой из нас двоих может получиться человечек.

 

Ангел улыбнулся.

 

В зеркале отразился высокий, худой, слегка взлохмаченный молодой человек с высоким лбом, черными, немного раскосыми глазами, подчеркнутыми высокими скулами. Мягкая линия губ выдавала добрый нрав, торчащие уши вызывали улыбку.

 

К нему прижалась хрупкая невысокая девушка. Густые тяжелые волосы, спадающие до плеч, подчеркивали длинную лебединую шею. Овальное лицо с большими карими глазами. Немного длинноватый нос с горбинкой. Красивый небольшой рот и идеально вылепленный подбородок говорили о сильном характере и рассудительности.

 

За их спинами виднелось большое арочное окно до пола, а в нем кусочек неба, окрашенного в редкий для Петербурга цвет берлинской лазури, и крыши домов, с проросшими на них антеннами.

 

– Если это будет мальчик, то у него будет мой лоб, твои глаза и подбородок и наши уши, – Илья мысленно складывал их черты.

 

– Как это, наши уши?

 

– Наши – это значит гибрид из твоих маленьких и моих удаленьких.

 

Евдокия прижалась щекой к щеке мужа и прищурилась:

 

– По-моему, мы очень похожи.

 

– Для того, чтобы увидеть нашу схожесть, щуриться вовсе не обязательно. Муж с женой всегда похожи. Я где-то читал, что человек бессознательно выбирает в пару свое зеркальное отражение.

 

– Главное — это внутреннее содержание, а не внешность. – Дуня отошла от зеркала.

 

– Ах, какая у меня умная жена. Вставай быстрее к окну, я тебя нарисую, пока умность с твоего лица не сошла.

 

Илья закрепил на мольберте чистый лист и взял в руки уголь.

 

– Евдокия, – вспомнил он, – а как мы все-таки сына назовем?

 

«Симеон», – прошептал Ангел.

 

– Симеон! – неожиданно для себя сказала Евдокия.

 

– Мне нравится. У него будут твои, – Илья провел плавную линию, – вот такие скулы.

 

«Они уже знают, как меня зовут», – обрадовался Симеон.

 

 

 

Больше всего на свете Илья любил рисовать. Ему было четырнадцать лет, когда в конце зимы его семья переехала из нелюбимых родителями новостроек в центр города.

 

Илья с первого взгляда влюбился в маленький полинявший двор-колодец, в рыжие крыши, частично заслонявшие небо, в толстого серого кота, по-хозяйски гуляющего во дворе, в черное кружево веток деревьев напротив его окон.

 

Не разобрав вещи, юный художник сразу схватился за карандаш и начал делать наброски то и дело поглядывая в окно.

 

Он заканчивал рисунок, когда из угловой парадной выскользнула девочка в красном пуховичке, в желтых сапожках и в такого же цвета шапке с огромным помпоном. На шее у нее был намотан толстый зеленый шарф.

 

«Ну и попугайка», – улыбнулся Илья и, окунув кисть в красную краску, сделал легкий мазок.

 

«Попугайка» тем временем размотала шарф, запихала его в сумку и, выставив голую шею навстречу весеннему ветру, с довольным видом вышла на улицу. «Смешная девчонка, – проследил за ней глазами Илья, – хорошо бы с ней познакомиться».

 

Но скорого знакомства не получилось. Евдокия, так звали девочку в красном, надолго слегла с ангиной. Ее мать не могла понять, как всегда укутанная дочь умудрилась простудить горло, которое они берегли, как зеницу ока. Евдокия занималась по классу вокала, делала блестящие успехи в пении и, по замыслу матери, должна была стать великой оперной певицей.

 

Но у девочки были более скромные планы на будущее. Она хотела стать учительницей пения. Петь ей, конечно, нравилось, но не оперные арии, а входивший в моду фолк или джаз или, страшно сказать об этом родителям, рок. Именно поэтому перед экзаменом она, сняв шарф, шла до музыкальной школы, дыша широко открытым ртом. Ничего другого ей в голову не пришло.

 

Евдокия не могла долго носить в душе камень лжи и призналась во всем матери. Та, к удивлению девочки, не стала ее сильно ругать. «Ты только музыкальную школу не бросай», – попросила она, и Дуня пообещала.

 

Вскоре Илья обнаружил, что окна квартиры смешной девчонки расположены почти напротив их окон, только этажом ниже. По вечерам он садился на широкий подоконник и, глядя на желтую полоску света, пробивающуюся из-за толстой шторы, закрывавшей комнату незнакомки в красном от посторонних глаз, думал о ней. Иногда он видел на кухне сквозь легкий тюль ее силуэт. Пейзажи, которые он раньше любил писать, ушли в прошлое. Теперь стены в его комнате были увешаны набросками девичьего лица…

 

Евдокия, конечно же, заметила нового жильца, но худой длинный мальчишка с узкими глазами, не вылезающий из рваных джинсов и черного свитера, ей не понравился. Ее раздражало, что он постоянно пялился на ее окна. «Как только поправлюсь, сразу скажу ему, чтобы не смел даже головы поворачивать в мою сторону», – решила она.

 

Евдокия выздоровела, когда в город, под перестук капели, заступил март. Синицы и воробьи, ошалев от тепла и солнечного света после снежной морозной зимы, чирикали и тренькали во дворе без перерыва.

 

 

 

– Шарф не забудь, – мать успела обмотать шею Евдокии колючей шерстиной. – Теперь иди.

 

Заметив знакомый красный пуховичок, Илья кубарем скатился во двор прямо к ногам смешной девчонки.

 

– Ты-то мне и нужен, – огорошила она его.

 

Незнакомка вблизи оказалась совсем необыкновенной. Если бы Илью спросили, что в ней такого необыкновенного, то он бы сказал – все! Он не оценивал ее красоту или стать. Мгновенно вобрав в сердце ее образ, он понял, что это на всю жизнь.

 

От его влюбленного взгляда Дуня вдруг растеряла все заготовленные слова.

 

– Пойдем, – Илья взял ее за руку и вывел со двора.

 

Девочка послушно пошла с ним.

 

– Куда мы идем? – спохватилась она на улице.

 

– Я покажу тебе свои любимые места. Совсем забыл, – он остановился, – меня Илья зовут.

 

– Евдокия, – важно сказала Дуня, гордившаяся своим именем.

 

– Евдокия, – передразнил ее Илья, – приглашаю вас на прогулку по крышам.

 

– Я согласная, – присела она в шутливом реверансе.

 

До вечера он дарил ей свой город. Открывал запоры на чердачных окнах и вводил в мир ломаных железных плоскостей, кирпичных квадратов и оцинкованных цилиндров, среди которых пробивалась трава, росли деревья, жили коты и кошки.

 

– Это же отдельная планета. Планета крыш! – поражалась перепачкавшаяся в пыли и саже Евдокия, забывшая о своих намерениях отшить Илью.

 

А он говорил безумолку, читал стихи, рассказывал о любимых художниках и картинах, изо всех сил стараясь понравиться девочке. Он даже пытался спеть ей арию из Евгения Онегина.

 

– Только не пой, – болезненно сморщилась она, – у меня абсолютный слух.

 

– А у меня абсолютный взгляд, – не обиделся Илья, – твой зимний наряд я не забуду никогда!

 

– Ах так, – развернувшись, она пошла к пожарной лестнице. – Прощай.

 

– Не уходи, моя королева! Я без тебя умру! – Илья обогнал ее и встал на колени. – Прости меня!

 

– Ты что? Вставай немедленно! – испугалась девочка его выходки.

 

Он поднялся и, серьезно посмотрев ей в глаза, сказал:

 

– Выходи за меня замуж.

 

– Сейчас? – поразилась она, судорожно пытаясь понять, говорит он серьезно или шутит.

 

– Конечно, нет. Через четыре года, когда мне исполнится восемнадцать лет. Кстати, сколько тебе лет?

 

– Тринадцать с половиной.

 

– Значит, до замужества тебе осталось четыре с половиной года.

 

«Я сошла с ума. Он же мне еще утром совсем не нравился. А сегодня я соглашаюсь со всем, что он скажет, – Евдокия заворожено смотрела на счастливое лицо Ильи. – Ой, кажется, я влюбилась!»

 

От этой мысли у нее защекотало под ложечкой, а на сердце стало радостно-радостно.

 

Илья смотрел на Евдокию, и ему казалось, что от счастья он может взлететь.

 

– Я сейчас полечу, хватайся за руку! – закричал он.

 

Дуня, смеясь, ухватилась за его ладонь…

 

 

 

Ровно через четыре с половиной года Евдокия и Илья поженились. На свадьбу родители Ильи подарили молодоженам маленькую квартиру-студию, в доме на соседней улице.

 

Евдокия заканчивала музыкальное училище, а Илья – художественную Академию, когда ангел подсказал им имя их будущего сына.

 

 

 

– Дуня, теперь ты должна усиленно питаться. И самое главное, тебе надо сходить к врачу. – Закончив набросок, Илья положил уголь, вытер руки и обнял жену.

 

– Питаться я согласна, – улыбнулась она, – а к врачу идти не хочу. Не вижу смысла.

 

– Постой, надо же сдать анализы. Вдруг у тебя что-то не в порядке.

 

– Знаешь, что бывает вдруг, милый друг? – рассмеялась Дуня колокольчиком. – Пока я себя чувствую хорошо, никуда не пойду. Какая мне разница, что скажет врач? Это наш ребенок, и я его рожу.

 

– Но хотя бы срок беременности надо установить, – не сдавался Илья.

 

– Срок я прекрасно знаю, – Дуня, прикрыв глаза, начала загибать пальцы, – восемь недель с половиной.

 

– Всего ничего, – разочарованно протянул муж.

 

– Ничего – это значит ничего, а восемь с половиной недель – это два с половиной месяца, – Дуня подошла к настенному календарю и обвела карандашом одну из февральских дат, вот, это будет его день рождения!

 

– Какая ты смешная! Пойдем-ка гулять. – Илья подал жене плащ. – Тебе теперь нужен моцион. Кстати, мама моя звонила, звала нас на дачу. Может, тебе отложить частные уроки и пожить хоть пару недель на свежем воздухе, пока тепло.

 

– Не сердись, Илюш, – обняла его жена, – дача далеко, добираться до нее полдня на автобусе. А у тебя времени совсем мало. Ты будешь редко приезжать, а я без тебя совсем не могу. И тебе надо работу в «Лукоморье» заканчивать. Ты им еще дуб с русалкой обещал нарисовать.

 

– Ладно, подлиза, идем, я открою тебе один секрет – покажу дерево, сросшееся в одно из двух, как мы с тобой. Я его как раз в «Лукоморье» и увековечу, – рассмеялся Илья.

 

 

 

Через месяц Евдокия заболела гриппом и слегла с высокой температурой. Пришлось ложиться в больницу. Там молодую женщину полностью обследовали, сделали УЗИ (ультразвук показал мальчика) и перинатальную диагностику, на которой настоял врач, занимающийся генетическими исследованиями.

 

Илья сидел в кабинете седовласого профессора, напоминающего гордым профилем римского императора, пытаясь вникнуть в каждое его слово. Тот ровным голосом говорил, словно читая лекцию:

 

– Синдром Дауна еще называют трисомией по двадцать первой хромосоме. Это одна из форм геномной патологии, при которой чаще всего кареотип представлен 47 хромосомами вместо нормальных 46, поскольку хромосомы 21-й первой пары, вместо нормальных двух, представлены тремя копиями.

 

Молодой человек, вы все поняли? – он величественным жестом откинул с лица седую прядь и взглянул на раздавленного бедой юношу.

 

– А можно объяснить проще?

 

– В двадцать первой паре три хромосомы вместо двух. Так понятнее?

 

– Да. Точнее, нет, – пробормотал Илья. – Может, все-таки есть надежда, что это ошибка?

 

– Скорее всего, результаты анализа верны. Хотя ошибка возможна. Точный ответ можно дать, только сделав анализ у родившегося младенца. – Профессору было жаль молодого отца, но помочь он ничем не мог. – Послушайтесь меня и делайте аборт, пока не поздно. В противном случае, вы обречены мучиться с ребенком-инвалидом долгие годы, если у вас, конечно, хватит на это сил. Большинство родителей сдают детей с синдромом в приюты.

 

– Как же аборт? – совсем расстроился Илья. – Ведь ребенку три с половиной месяца. Он уже маленький человечек, который все чувствует, – молодой человек чуть не заплакал. – Ему же будет очень больно. Вы фильм видели про аборты?

 

– Фильм? Про аборты? – профессор отрешенно посмотрел на Илью. – Не помню. И при чем здесь этот фильм? У вас совсем другой случай. Через пару часов я освобожусь и спущусь к вашей супруге. А вы ее пока подготовьте к нашей беседе. – Он приподнялся, давая понять, что аудиенция окончена. – Гонорар положите на столик у входа.

 

Илья достал из кармана отложенную купюру, почему-то скомкал ее и аккуратно положил бумажный комок на указанное место. Профессор промолчал.

 

«Я не могу ей сказать, – Илья спускался по больничной лестнице на этаж, где лежала Евдокия. – Пусть теща скажет или врач. Я не смогу. Аборт! – он замер посреди лестницы. – Я всегда считал, что аборт – убийство ребенка. Наш малыш уже все чувствует. А мы его убьем? Но ведь он даун. Зачем ему жить такому? Врач сказал, что они, как правило, рождаются с тяжелыми патологиями, потом не живут, а мучаются и других мучают».

 

– Молодой человек? Вам плохо? – обратилась к застывшему юноше с бледным лицом пожилая женщина.

 

– Да, плохо! – честно ответил Илья и провожаемый сочувственным взглядом пошел вниз.

 

«Но почему это случилось с нами? Мы же молодые, здоровые, не пьем, не курим. У алкашей и то нормальные дети рождаются. Стоп! Хватит причитать. Сделаем аборт, а следующий ребенок будет здоровым. Два раза бомба в одну воронку не падает. И я сам скажу Дуне про все. Мужик я или тряпка?»

 

Взяв себя в руки, он спокойно зашел в палату.

 

Евдокия безмятежно спала, лежа на боку и сложив ладошки под щекой, как маленькая девочка. Илья заметил, что животик жены стал немного заметнее.

 

Присев у ее постели, он задумался. Ангел Симеона был рядом с ним.

 

«С другой стороны – это наш ребенок. В нем одна половина моя, вторая – Дунина. И он все рано будет на нас похож. А болезни, если они будут, можно вылечить. Он же не виноват, что хромосомы дали сбой. Мы должны его любить, несмотря ни на что. – У Ильи стало легче на душе, – надо почитать про даунов все, что есть в Интернете. Не буду ничего Евдокии говорить и профессору не позволю. Если пересдавать анализ, то она обо всем догадается. И вообще, заберу-ка я Дуню домой прямо сейчас. Температура нормальная, остальные анализы в норме. Может, врачи ошиблись? Они же постоянно ошибаются. А когда Симеон родится, тогда посмотрим».

 

Вдруг Илье показалось, что под тонкой простынкой, прикрывающей Дунин живот, что-то шевельнулось. Он тихонько приложил ладони к тому месту и почувствовал под руками едва ощутимое движение.

 

– Ты что? – открыла глаза жена.

 

– Кажется, Симеон пошевелился, – прошептал Илья, вытирая слезы.

 

– Не знала, что ты такой трепетный, – улыбнулась Евдокия. – Но тебе точно показалось, рано ему еще шевелиться.

 

– Знаешь, Дуняш, давай-ка собирайся, и поехали домой. Где твоя сумка?

 

– А поехали! – обрадовалась она. – Нам с Симеоном дома лучше. Кстати, ты анализы забрал?

 

– С анализами все нормально я с врачом уже поговорил, – Илья нагнулся к сумке.

 

– Голос у тебя какой-то странный, – насторожилась Евдокия.

 

– Говорю – все в порядке, – обнял ее Илья, и она сразу успокоилась.

 

Симеон не понял, о чем говорили родители, ему было ясно одно – его любят и по-прежнему ждут. А уж как он их любил! Если бы они только знали!

 

 

 

Илья не жил – мучился, храня страшный секрет, наросший на нем словно горб, мешающий свободно дышать и двигаться.

 

Как-то в конце ноября, идя по улице, он увидел карлика-горбуна с лицом, похожим на Страшилу из Изумрудного города. Тот постоянно чихал и раздраженно отмахивался от первых снежинок, летящих ему в лицо. Илья пошел за ним, не понимая, что так привлекло его в маленьком человечке.

 

Поздно вечером, дождавшись, когда Евдокия крепко заснет, он начал его рисовать.

 

Законченный рисунок напоминал иллюстрацию к сказке. «Горб похож на сложенные крылья, – подумал Илья. – Или на плотно набитый рюкзак. Что он носит в нем – добро или зло? Интересно, как живет этот карлик. Надо было предложить ему нарисовать его портрет и расспросить о жизни. Хотя, он бы не согласился. Карлики, наверное, стеснительные люди».

 

Нежно коснувшись губами лба Евдокии, он поправил на ней сбившееся одеяло и, постелив себе на диване, тут же провалился в сон.

 

Под утро Илье приснилось, что он стал маленьким ребенком. Пробравшись сквозь кустарник, он вышел на тропинку, которая привела его к пруду. Сквозь прозрачную воду были хорошо видны золотые караси, лениво шевелившие плавниками у самого дна. Он склонился над гладью воды и, увидев свое отражение, вскрикнул: на него смотрел пятилетний мальчик с крупной головой и плоским некрасивым лицом. «Не хочу я жить, – заплакал Илья, – никому я не нужен, и никто меня не любит». Неожиданно вокруг разлился удивительный цветочный аромат, с неба раздалось дивное пение, и перед плачущим малышом появилась прекрасная Дева. Рядом с ней стоял юноша с могучими крыльями за спиной и величественный старик с белоснежной длинной бородой и такими же волосами.

 

Дева ласково коснулась лица Ильи, и слезы мгновенно высохли.

 

– Не плачь. Я люблю тебя, – склонившись, Дева прижала малыша к груди, и он ощутил потоки любви, изливающиеся на него из Ее сердца. Его душа наполнилась неземной радостью и покоем.

 

– Забери меня к себе, – попросил он, изо всех сил обнимая ноги Девы ручками-прутиками.

 

– Не могу, – прозвучал прекрасный голос.

 

– Но кому я нужен, такой урод?!

 

Дева сделала шаг в сторону, и вперед выступил старец.

 

– Ты не урод. Твоя душа прекрасна и чиста, а это самое важное для человека. Ты нужен всем и, прежде всего, своим родителям. Ты – их спасение, – произнес он, ласково коснувшись макушки Ильи. – Ничего не бойся. Помни, что мы всегда с тобой.

 

Дева поцеловала Илью в лобик и …все исчезли.

 

 

 

Утром, увидев рисунок с печальным горбуном, бредущим по заснеженной серой улице, Евдокия удивилась и немного расстроилась. Она знала, что Илья выносил на бумагу свои переживания. «Надо спросить, из какого закоулка его души появился этот горбун?» – решила она, но, закрутившись по дому, забыла. А когда вспомнила про рисунок – тот исчез. «Вероятно, это была иллюстрация к сказке», – успокоилась Евдокия.

 

Илья долго ломал голову над необычным сновидением, но полностью разобраться в нем не смог. «Понятно, что малыш – это наш Симеон, – рассуждал он, – Дева похожа на Богородицу, юноша с крыльями – один из ангелов, а вот кто старик?»

 

Вспомнив, что в Русском музее есть зал с иконами, Илья отправился туда. Но, обойдя экспозицию несколько раз, похожего лика так и не увидел. Разочарованный и уставший, он присел на диван.

 

– Молодой человек, я за вами давно наблюдаю. Вы, вероятно, художник? – обратился к Илье благообразный старичок, сидевший рядом. Мохнатые седые брови низко свисали над глубоко посаженными глазами. Одет он был в старомодный сюртук с медными старинными пуговицами. – Я могу вам чем-нибудь помочь?

 

– Не знаю. А как вы догадались, что я художник? – поразился юноша.

 

– Жизненный опыт, знаете ли. Да я и сам в некотором роде художник. Точнее – иконописец. Разрешите представиться: Иван Андреевич Отрадный.

 

– А я Илья Светлов, можно без отчества.

 

– Без отчества нельзя, – серьезно сказал Иван Андреевич. – Чей все-таки вы сын?

 

«Странный старикан», – подумал Илья и назвался полностью:

 

– Илья Львович Светлов.

 

– Рад знакомству, – старик слегка приподнялся. – Итак, Илья Львович, после того, как наше знакомство состоялось, мы можем поговорить.

 

Выслушав сбивчивый рассказ о необычном сне, Иван Андреевич улыбнулся, осветив лицо тонкими морщинками-лучиками, разбежавшимися от глаз.

 

– Раз вы сказали «а», придется сказать и «б». Рассказывайте всю историю.

 

Илья, неожиданно для себя, выложил старику с лучистыми глазами все, что тяготило его в последнее время. Когда он закончил, то почувствовал, что горб, мешавший дышать, исчез.

 

Старик побарабанил сухими тонкими пальцами по ручке дивана:

 

– Значит, до рождения вашего младенца Симеона осталось около двух месяцев, – задумчиво протянул он. – Говорите, старец с бородой в одеянии зеленого цвета. Что же, я, кажется, догадываюсь, о ком идет речь. Здесь его нет, – он махнул в сторону залы с иконами. — Кстати, вы случайно не видели рядом с ним еще и женщину? Не Пресвятую Деву, другую. Обычно их изображают вместе.

 

– О ком вы говорите? – нетерпеливо заерзал Илья.

 

– «Когда Она в церковь впервые внесла

 

Дитя, находились внутри из числа

 

Людей, пребывающих там постоянно,

 

Святой Симеон и пророчица Анна…», – процитировал старик неизвестного Илье поэта.

 

– То есть, вы думаете, что это был святой Симеон? Кто он? Я ничего о нем не знаю.

 

– А вы в Бога веруете?

 

– Как вам сказать? Верю, что кто-то есть. Вселенский разум или что-то там еще.

 

– А кто подсказал вам назвать сына Симеоном?

 

– Жена предложила, а я согласился.

 

– Напрасно вы так думаете, – непонятно сказал Иван Андреевич. – Если у вас есть время, мы можем зайти ко мне в мастерскую. У меня имеется копия иконы святого преподобного Симеона Богоприимца.

 

Илья взглянул на часы.

 

– У меня есть час, потом надо на работу бежать. Я сейчас деньги на ремонт нашей квартиры зарабатываю и на все прочее. Думаю, что и на врачей нам придется много тратить.

 

– А вы не думайте раньше времени, молодой человек. Если Господь посылает дитя, то и позаботится о нем. А ваша с женой наиглавнейшая задача – любить сыночка, каким бы он ни был.

 

Выйдя из музея, Иван Андреевич медленно пошел в сторону Преображенского собора, рядом с которым была его мастерская. Он тщательно обходил лужи, прячущиеся под тонким слоем льда. В шапке-пирожке и в длинном пальто с бобровым воротником, новый знакомый Ильи был похож на живой петербургский раритет.

 

Приспособившись под семенящую походку собеседника, молодой человек внимательно слушал его рассказ. Илья чувствовал, что все, о чем говорил чудесным образом встретившийся старик, очень важно.

 

– Старец Симеон, по евангельскому свидетельству, был человеком праведным и благочестивым, ожидавшим пришествия Мессии. Ему было открыто, что скоро в мир придет Спаситель, – рассказывал Иван Андреевич. – Однажды египетский царь Птолемей повелел избрать для перевода книг Священного Писания с еврейского языка на греческий самых ученейших мужей. В их число вошел и Симеон. Переводя книгу пророка Исайи, он дошел до слов: «Се Дева во чреве приимет и родит Сына». Усомнившись, Симеон хотел уже вставить вместо «Дева» слово «Жена», как вдруг ему явился ангел и, удержав за руку, сказал: «Имей веру написанному и сам увидишь его исполнение, ибо ты не умрешь, пока не узришь родившегося от чистой Девы Христа Господа». Праведному старцу было более трехсот лет, когда Господь, на сороковой день после Своего рождения, был принесен Пречистой Богородицей и ее названным мужем Иосифом в храм. Симеон сразу узнал в Младенце долгожданного Мессию и, взяв его на руки, сказал: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром: яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей: свет во откровение языком, и славу людей Твоих, Израиля». Эти слова стали молитвой, получившей название «Песнь Симеона Богоприимца». Симеон предсказал Божией Матери о Младенце: «Из-за Него будут спорить в народе: одни спасутся, а другие погибнут. А Тебе Самой оружие пройдет душу».

 

Илья отметил, что, проходя мимо церкви, старик перекрестился и, не удержавшись, спросил:

 

– Зачем вы креститесь? Это же пережиток.

 

– Крестное знамение, уважаемый Илья Львович, не пережиток, а сильнейшая защита от врага рода человеческого.

 

«Про врага надо расспросить потом поподробнее», – отметил Илья.

 

– Тут же, в храме, была благочестивая вдова Анна-пророчица, – продолжил рассказ Иван Андреевич и взял под руку юношу, воспользовавшись тем, что тротуар стал шире. – Было Анне около восьмидесяти четырёх лет. Всю жизнь служила она Богу постом и молитвой. Анна тоже узнала Спасителя и, подойдя, славила Господа.

 

Кстати, слова молитвы «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…» легли в основу иконографии образа Богородицы «Умягчение злых сердец». Представьте, что неподалеку отсюда, на углу Белинского и Моховой есть Церковь Симеона и Анны. Это один из старейших храмов Петербурга. Молодой человек лишь пожал плечами.

 

– Вот мы и пришли. Нам осталось подняться на последний этаж, и вы увидите икону небесного покровителя вашего сыночка.

 

– Какого небесного покровителя? – жалобно спросил Илья.

 

– Святой, имя которого вы носите, считается вашим небесным покровителем. Вас, юноша, скорее всего, опекает Илья-пророк, а женушку вашу – святая Евдокия. Я вам могу о них многое рассказать.

 

– Иван Андреевич, можно в другой раз, – взмолился Илья, – у меня и так полная путаница в голове.

 

 

 

Мастерская иконописца, как и положено, была заполнена досками, красками, какими-то приспособлениями, столярными инструментами и, конечно, иконами. Посреди комнаты стоял недописанный образ.

 

– Это святой праведный Иоанн Кроншдатский, – Иван Андреевич заметил взгляд Ильи. – Я с вашего позволения его прикрою, чтобы вы не отвлекались. Посмотрите лучше сюда.

 

Старик, благоговейно сняв с полки небольшой образ, передал его гостю. На старой, слегка погнутой доске, было поясное изображение старца, которого Илья видел во сне.

 

– Это он! – юноша вернул икону хозяину.

 

– Теперь взгляните на этот образ. Это икона Богородицы «Умягчение злых сердец», – указал Иван Андреевич на прекрасный образ в позолоченном окладе.

 

– Это же Она! Дева из моего сна! Она и одета точно также! – воскликнул юноша.

 

Иван Андреевич встал перед углом, заполненным иконами, и надолго замолчал. «Молится», – догадался Илья.

 

– А знаете, мой юный друг, я вам сделаю небольшой подарок в честь нашего, столь неожиданного, но приятного знакомства, – старик вышел из комнаты и принес толстый альбом «Иконопись». – Думаю, вам будет интересно полистать ее, а в дальнейшем и прочитать. А эту книгу вы передайте супруге.

 

«Жития святых», – прочитал Илья золотые буквы на темно синей бархатистой обложке.

 

– Спасибо, но ведь они очень дорогие.

 

– Берите, не стесняйтесь. Я не бедствую. Вам они нужнее, чем мне. Вы заходите ко мне, когда будет время. По будням я здесь, а в субботу вечером и в воскресенье утром меня всегда можно найти на службе в Преображенском соборе, справа у солеи.

 

– Иван Андреевич, как вы думаете, сказать мне Евдокии о результате анализа?

 

Сердце Ильи екнуло: «Как он скажет, так и будет».

 

– Ни в коем случае. Не надо ее тревожить раньше времени. А вам, Илья Львович, я скажу, что с такими небесными покровителями, ни вам, ни супруге вашей, а уж тем более Симеону, ничего не страшно. Вас Господь отметил этим ребеночком.

 

После работы, несмотря на тяжесть книг, Илья летел домой, словно на крыльях.

 

– Евдокия, смотри, что у меня есть! – закричал он с порога.

 

– Огурчики соленые? – выскочила навстречу ему округлившаяся жена.

 

– Ой, забыл! – Илья хлопнул себя по лбу, – сейчас сбегаю в магазин. А ты пока посмотри эти книги.

 

«Иконопись и Жития Святых. С какой начать?» – Евдокия задумчиво трогала то одну, то другую обложку.

 

«Прочитай про святого Симеона», – подсказал Ангел. Она, раскрыв «Жития», погладила животик: «Слушай внимательно».

 

Прочитав вслух несколько страниц, Евдокия внимательно рассмотрела икону святого и перечитала историю его жизни еще раз, про себя, чтобы лучше запомнить и пересказать Илье.

 

Вечером, накормив мужа немудреным ужином, Дуня забилась к нему под руку и с важным видом сообщила:

 

– Знаешь ли ты, что Симеон Богоприимец – покровитель младенцев, и ему молятся о сохранении их здоровья?

 

– Теперь знаю, – засмеялся Илья. – А ты знаешь, что у нас под боком церковь святого Симеона и Анны пророчицы?

 

– Нет, – Евдокия забавно поджала губы. – А тебе, откуда это известно? Что-то я особой набожности за тобой не замечала.

 

– Ее и нет, – фыркнул Илья и рассказал о встрече с иконописцем. – Он мне эти книги и подарил, – он взял в руки «Иконопись».

 

– Мы тоже должны ему что-нибудь подарить, – заволновалась Евдокия. – Но что? Может, твою картину?

 

Она вскочила и начала перебирать прислоненные к стене холсты.

 

– Нет, Дуняша. Для Ивана Андреевича я нарисую что-нибудь другое, я даже знаю что. Ты садись в кресло, повернись в пол-оборота и рассказывай, как у вас с Симеоном день прошел. А я буду вас рисовать.

 

 

 

После встречи с Иваном Андреевичем в жизни Ильи многое изменилось. Зимними вечерами он вдумчиво читал «Иконопись», любуясь прекрасными ликами святых и наслаждаясь удивительно гармоничной манерой письма известных иконописцев. Иногда, отложив в сторону полюбившуюся книгу, он увлекался житием одного из святых.

 

– Читай вслух, – просила тогда Евдокия.

 

Больше всего она любила слушать о святом праведном Симеоне. Особенно ей нравилось предание, как тот, усомнившись в слове «Дева» во время перевода священного писания, проходя через реку, снял с руки перстень и, бросив его в воду, сказал своим друзьям: «Если этот перстень ко мне вернется, то я уверую в то, что надо писать «Дева», а не «Жена».

 

Вскоре все остановились на ночлег в деревушке у реки. Наутро любезный хозяин наловил рыбы, приготовил ее и подал гостям. Разрезав рыбешку, Симеон достал из нее свой перстень.

 

– Если я когда-нибудь в чем-то усомнюсь, то брошу в реку кольцо и отправлю тебя ловить рыбу, – шутила Евдокия.

 

– Сомневаюсь, что в нашей грязной Фонтанке водится рыба. Даже если она там и плавает, то кольцо в мутной воде все равно не увидит, – парировал Илья, – и, вообще, незачем разбрасываться кольцами. Бери пример с меня. Лично я ни в чем не сомневаюсь.

 

Илья лукавил. Иногда на него накатывало черное отчаяние, и невидимый дятел начинал без остановки выстукивать в голове: «Наш ребенок даун, наш ребенок даун». Илья зажимал уши, но это не помогало. Безжалостная птица продолжала долбить клювом в больное место.

 

Однажды Илья не выдержал и поделился с другом Антоном.

 

– Что нам теперь делать? – спросил он.

 

– Это раньше надо было делать аборт. Теперь нужно рожать и сдавать дауна в специальное учреждение, – спокойно ответил тот. – Зачем вам больной ребенок? Потом здорового родите. А этого пусть государство воспитывает. Ведь если вы его оставите у себя, вам придется всю жизнь на него пахать. Ты же мечтал известным художником стать, Евдокия петь хотела. С дауном ей точно будет не до пения.

 

– По-твоему, наша жизнь заключается только в том, чтобы обеспечивать себе комфортное существование?!

 

– Конечно, – серьезно ответил Антон. – А для чего еще? Чтобы чужому дяде помогать или тете?

 

– Ну и сволочь же ты, Антоха. Зря я тебе все рассказал, – Илья чуть не заплакал.

 

После этого разговора он прочитал о детях с лишней хромосомой все, что смог найти.

 

Информация в Интернете была разная. «По статистике, умственная отсталость, которой угрожают родителям врачи в роддоме, пугает и вызывает больше отказов, нежели чисто физические недостатки у новорожденного малыша», – читал он на одном сайте. «Говорят, ни один родитель, забравший ребенка с синдромом Дауна из роддома, еще не пожалел об этом – это свидетельство родителей из разных стран», – было написано на другом.

 

Илья узнал, что даунят называют детьми будущего. Сначала это показалось ему нелепым, но, пересмотрев сотни фотографий и десятки видеороликов, он узнал, что эти дети легко обучаемы, что они прекрасно рисуют, пишут стихи и прозу, играют в спектаклях, снимаются в кино.

 

Оказалось, что они добрые, любящие, отзывчивые на чужую боль, бескорыстные, трудолюбивые, что в них собраны все качества, которые человечество так страждет увидеть в людях, но почему-то делает все, чтобы их уничтожить. Илья прочитал кучу писем родителей о своих детишках даунах. Они писали, как счастливы, как благодарны своим детям за то, что переосмыслили свои жизни и пришли к Богу.

 

Илью очень тронули слова Антуана де Сент Экзюпери: «Только любовь направляет резец ее творца. Разум обретает ценность лишь тогда, когда он служит любви… Ни разум, ни интеллект не обладают творческой силой. Оттого, что у скульптора есть знания и интеллект, руки его не становятся гениальными». Он даже хотел прочитать их Антону.

 

 

 

Беременность Евдокии текла чистым прозрачным ручьем. Свое чрево она называла домиком Симеона, и ему это нравилось.

 

– Правда, у меня лучшая мама на свете? – однажды спросил он Ангела.

 

– Правда, – ответил тот и добавил, – и лучший папа.

 

– А без них я пропаду?

 

– Пропадешь, – честно ответил Ангел, – у таких детей, как ты, родители всегда должны быть рядом.

 

– У каких таких? – не унимался Симеон.

 

– У Божьих любимцев, – Ангел обласкал его взглядом.

 

– А родители без меня пропадут?

 

– Они погибнут.

 

 

 

Квартира-студия была не приспособлена для троих. Надо было делать ремонт, ставить перегородку, покупать необходимые вещи, и Илья принялся искать работу. Вскоре ему подвернулся выгодный проект. Денег стало больше, но свободного времени у Ильи совсем не осталось.

 

Евдокия мужественно, без капризов переносила постоянное отсутствие мужа. Впрочем, ей не было скучно. Она все время разговаривала с Симеоном, читала ему вслух книги, гуляла, показывая сыну их с Ильей любимые места.

 

Симеону нравилось слушать маму, особенно, когда она подробно описывала вслух птиц и животных, которые встречались ей на прогулке.

 

– К нам идет черный с белыми лапками котик, – говорила она, – у него длинные усы, маленькие ушки, розовый нос и зеленые глаза. Он громко мяучит, потому что голодный. Кис, кис, иди ко мне.

 

– Можно мне подойти к ней? – спрашивал кот у Ангела, неотступно следующего за Евдокией.

 

– Если ты здоров, то можно, – разрешал тот. И кот получал свою порцию ласки.

 

– А сейчас к нам несется огромная рыжая бездомная дворняга, – сообщала испуганно Евдокия.

 

– Стоять! – закрывал собой Ангел Евдокию с Симеоном. – Что тебе надо?

 

– Да я просто так, – пугалась собака грозного защитника и сворачивала в сторону.

 

Раньше Евдокия в Бога не верила, хотя и была крещеной. Теперь же часто задумывалась о Его существовании, о создании мира и человека. Истории жизни святых подвижников полностью изменили ее представление о вере. Она несколько раз заходила в разные церкви и ставила свечи.

 

Симеон этому радовался. «Как я тебя люблю, мамочка», – непрестанно стучало в его маленьком сердечке.

 

 

 

– Доброе утро, сынок, – здоровалась Евдокия с Симеоном каждое утро и замирала, прислушиваясь.

 

– Он все равно тебе не ответит, – смеялся Илья, – хотя я читал про святого, который однажды крикнул из чрева матери.

 

– Это был Сергий Радонежский. Я тоже читала. – Евдокия погладила значительно выросший живот, и Симеон тут же подсунул под ее руку пяточку. – Хочешь потрогать его ножку, она здесь, – Дуня потянула мужа за руку. – Уже убрал. Ладно, может тебе повезет в другой раз.

 

– Слушай, Дуня, давай сходим завтра вечером на службу в Преображенский собор, найдем Ивана Андреевича. Я вас познакомлю.

 

– Давай, – легко согласилась Евдокия.

 

Симеон от радости засучил ножками.

 

– Смотри, как сынок радуется! – Илья плотно прижал свои ладони к кожаному покрову, скрывающему малыша, пытаясь определить – пяточка под рукой или ручка.

 

 

 

Зима разгулялась не на шутку. Люди чем-то крепко досадили матушке природе, и она, наслав на город Мороз-красный нос, послала ему вдогонку северный ветер с несметным запасом снега. За два дня город завалило-замело – ни проехать ни пройти.

 

К вечерней службе народу в соборе собралось не много. Илья сразу заметил ставящего свечи у центральной иконы сухонького подтянутого Ивана Андреевича, все в том же пальто с бобром. Перемена погоды добавила к его наряду лишь широкий, художественно повязанный шарф.

 

Ребята вместе пришли в храм впервые. Евдокия в шерстяном пуховом сером платке, в длинной пышной юбке и широком, расшитом узорами кардигане, была похожа на настоящую матушку. Илья, которому в последнее время бриться было некогда, обзавелся довольно длинной бородой. Одетый в черный тулуп, он напоминал молодого батюшку.

 

– С праздником!

 

– Здравствуйте! – говорили им со всех сторон.

 

Молодые люди, не понимая, чем вызвано к ним такое внимание со стороны прихожан, быстрым шагом направились к Ивану Андреевичу, который, увидев их, обрадовался несказанно.

 

– Здравствуйте, Илья Львович, – тихо поздоровался он, лучась морщинками. – А это, как я вижу, супруга ваша Евдокия …

 

– Николаевна, – догадалась о причине паузы Дуня.

 

Старичок трижды расцеловался со смутившимся юношей.

 

– А я ведь ждал вас, мой дорогой. И дождался! Так рад!

 

«Знает?» – выразительно указал он взглядом на Евдокию. «Нет», – едва заметно покачал головой Илья.

 

– Пойдемте к лавочке, я вам расскажу, что надо делать. Вы же впервые на службе? Хорошо, что вы пораньше пришли. Это очень хорошо.

 

Он засеменил к свечной лавке у входных дверей.

 

– Танечка, это мои друзья, Илья Львович и Евдокия Николаевна, прошу их любить, – обратился Иван Андреевич к пожилой свечнице, которая, увидев его, сразу заулыбалась.

 

– Очень рада, – она приветливо посмотрела на молодую пару. – Я их сразу заметила. Они же наши церковные? Вас, батюшка, когда рукополагали?

 

Илья смутился окончательно, а Евдокия заулыбалась. Ей отчего-то стало приятно, что их принимают за своих.

 

– Татьяна, Илья Львович – художник, а Евдокия Николаевна – учительница музыки. Не смущай молодежь.

 

– Простите! Простите! – всплеснула руками свечница.

 

– Бог простит. Дай-ка нам двенадцать самых больших свечей, – Иван Андреевич полез за кошельком. – Кстати, Евдокия непраздная. Нам бы табуреточку, – прошептал он ей на ухо.

 

– Нет, нет, я заплачу, – схватил его за руку Илья.

 

– Молодой человек, ведите себя прилично. Вам деньги пригодятся, а мне их девать некуда, – шутливо, но властно старик отвел руку Ильи и рассчитался за свечи. – Идите за мной, молодежь.

 

Иван Львович помог ребятам написать записки и рассказал о некоторых иконах:

 

– Это наши чудотворные особо чтимые иконы – «Спас нерукотворный» и «Всех скорбящих Радость». Приложитесь к ним и поклонитесь. Вы, Евдокия Николаевна, кланяйтесь, как можете. А это вот наш целитель Пантелеймон, с частицей мощей. Ему молитесь о здравии душевном и телесном.

 

– А зачем о душевном? – не поняла Евдокия. – Мы же не душевнобольные.

 

– Это как посмотреть, милая Евдокия Николаевна. Сейчас душевно здоровых людей почти и нет. Мир всех отравил, всех с пути истинного сбил, всем души перекорежил, от Бога оторвал. Если вы не с Господом, то уже душой не здоровы, – горячо ответил старик. – Теперь идемте к великому князю Александру Невскому и матушке нашей Ксении Петербуржской, потом святому Николаю помолимся.

 

– А я читала их жития, – обрадовалась Евдокия. – В книге, которую вы нам подарили.

 

Свечи успели поставить до начала службы. Как только раздался первый возглас, Иван Андреевич занял свое место у солеи. Илья встал за ним, а Евдокия присела на складную табуреточку, принесенную заботливой свечницей.

 

Илья внимательно вслушивался в слова, произносимые нараспев священником, пытаясь понять их смысл. Крестился и кланялся он вслед за Иваном Андреевичем.

 

Евдокия больше прислушивалась к пению с клироса, наслаждаясь красотой голосов и распевом. Поглядывая на мужа, она думала: «Илья словно всю жизнь в храм ходил, так у него ловко все получается. И кланяется, и крестится, а лицо такое серьезное, как никогда. Неужели он молится по настоящему?»

 

«Тебе здесь нравится, сынок?», – она незаметно прикоснулась к животу.

 

«Если бы ты знала, мамочка, как мне хорошо в храме», – Симеон вытянул ручку и уперся кулачком прямо ей в ладонь. «Надо же, он мне ответил, – улыбнулась Евдокия, – ему хорошо! Надо почаще сюда заходить».

 

Из собора молодая пара вышла притихшая и умиротворенная. Снегопад закончился, и город стал похож на убеленного сединами старика.

 

– Может быть, зайдете ко мне, чайку попьем? – предложил Иван Андреевич.

 

– Спасибо, но уже поздно. Евдокия устала. Ей ведь рожать через месяц, – Илья поправил на жене платок.

 

– Рожать. Это хорошо, – задумчиво сказал старик. – Надо бы вам исповедаться и причаститься перед родами. Конечно, идеально было бы и обвенчаться.

 

– Исповедаться я хочу. Я давно об этом думала, а венчаться пока не хочу, – сказала Евдокия, – вот рожу Симеона, приду в форму, надену свадебное платье, тогда другое дело. – Она упрямо выставила вперед подбородок.

 

Илья хотел было сказать, что он за венчание до рождения сына – ему показалось это очень важным – но, увидев, что жена заупрямилась, понял, что спорить бесполезно. Да и не хотел он спорить с непраздной Евдокией.

 

– Конечно, конечно, не все сразу, – засуетился Иван Андреевич, чтобы сгладить неловкость ситуации. – Родите малыша, а обвенчаетесь после. Я здесь уже много лет у одного священника исповедуюсь. Я с ним обо всем договорюсь и вам позвоню. Или лучше вы, Илья, позвоните. Вот моя визитная карточка.

 

– Так вы мне в прошлый раз ее давали, – улыбнулся юноша.

 

– Не помню ничего! – воскликнул радостно Иван Андреевич, и все рассмеялись.

 

 

 

Дата, обведенная Евдокией в календаре, быстро приближалась. Стараниями Ильи студия преобразилась в уютную детскую. На одной стене он нарисовал сказочный лес, на другой – синее море, по которому плыл корабль с надутыми белоснежными парусами, а на потолке, над кроваткой Симеона, среди былых облаков парил маленький ангел.

 

Иван Андреевич взял под свою опеку непраздную Евдокию, часто навещал ее, балуя отборными фруктами и деликатесами, которые молодой паре были не по карману.

 

Старый иконописец был вдовцом. Его сын давно жил за границей, о чем старик втайне переживал, но изменить ничего не мог.

 

– Я, как последний глупец, поддался всеобщему эмиграционному ажиотажу в семидесятые годы и отправил сына к своим друзьям в Америку, – рассказал он однажды за чаепитием Евдокии. – Теперь он получил звездно-полосатое гражданство, женился на американке, они родили троих детишек, и их ничем оттуда не выманить. Одинокая старость – грустная штука. Еще есть силы творить, хочется делиться с родными и близкими людьми накопленным опытом, да и вообще всем, чем тебя одарил Господь. Казалось бы, нам, православным, одиночество не грозит, мы вместе молимся, вместе совершаем евхаристию. Это, конечно, так. К Чаше мы подходим вместе, а после каждый становится сам по себе. Время такое сейчас, даже в церкви каждый сам по себе.

 

– У меня тоже родители далеко. Отец полярник, а мама врач. Как только я замуж вышла, она сразу к папе на север улетела.

 

– А у Ильи кем родители служат?

 

– Папа у него бизнесом занимается, мама – директор в его же фирме. У них, честно говоря, на сына никогда времени не было. И сейчас они на нас внимания не обращают. Живут своей жизнью. Илья, конечно, переживает, но пока ничего не изменить. Может быть, после рождения внука мы станем друг другу ближе? А вы, Иван Андреевич, не грустите, – Евдокия подлила старику кипятка, – теперь мы есть друг у друга. Илья всерьез решил заняться иконописью. Может, и Симеон, когда подрастет, пойдет по его стопам.

 

– Писать иконы может далеко не каждый. Все иконописцы глубоко верующие люди. Сначала они берут благословение у священника на свой труд, затем некоторое время проводят в посте и молитве, тщательно исповедуются, причащаются, и потом только приступают к работе.

 

– Наверное, они молятся тому святому, икону которого собираются писать.

 

– И ему тоже, но в первую очередь Господу, Божьей Матери, Пресвятой Троице. Порой икона не получается с первого раза, приходится откладывать ее в сторону, вновь начинать пост и усиливать молитву. Дунечка, а вы слышали историю человека, который родился без рук и без ног, и стал сначала художником, а потом иконописцем и даже расписал церковь?

 

– Я о нем песню слышала, – вспомнила Евдокия. – Но я думала, что это выдуманная история.

 

– Это правда. Его звали Григорий Журавлев.

 

– Вся его жизнь была подвигом, – задумчиво сказала Евдокия.

 

– Конечно, – кивнул Иван Андреевич. – Но что бы он смог, если бы рядом с ним не было людей, которые о нем заботились?

 

– А кто это был?

 

– Кому нужен ребенок калека? Только родителям. Но у Григория, кроме мамы и бабушки были еще любящие сестра и брат, которые посвятили ему свою жизнь. – Иван Андреевич внимательно посмотрел на Евдокию. – Вот вы бы смогли жить с таким ребенком?

 

– Я? – удивилась она. – Не знаю. Не уверена. Мне надо подумать. Хотя, о чем тут думать? Это был бы наш ребенок. Я читала, что человеческая жизнь берет начало в момент зачатия. И с момента оплодотворения новое существо является живым, имеющим определенный пол, полностью функциональным и растущим.

 

– Как вы все по-научному сказали, – удивился Иван Андреевич, – как будто в медицинском институте учитесь, а не в музыкальном.

 

– Мама всю жизнь против абортов боролась, поэтому про внутриутробное развитие плода я знаю все.

 

– А мама ваша верующая?

 

– Сочувствующая, – улыбнулась Евдокия. – Иначе бы и я к вере пришла, а так приходится с нуля все начинать. Кстати, вы обещали нам книжку принести, как к исповеди подготовиться.

 

– А я помню! Я ждал, когда вы сами вспомните, – Иван Андреевич вышел в прихожую и вернулся с небольшой книгой. – Вы ее внимательно прочитайте, подумайте хорошенько обо всем и еще раз прочтите. А потом Илье передайте. Эту «Подготовку к исповеди» один великий старец написал. Многих людей она на правильный путь вывела.

 

 

 

В ближайшее воскресенье Илья с Евдокией пришли в Преображенский собор на свою первую исповедь. Иван Андреевич, ожидая ребят, беседовал о чем-то со свечницей.

 

– Мои пришли! – старик поспешил им навстречу. – Молодцы, не опоздали. Я батюшку о вас предупредил.

 

– Мне кажется, что Иван Андреевич волнуется за нас больше, чем мы сами, – шепнула Евдокия мужу.

 

Взяв его за руку, она удивилась – руки мужа дрожали от волнения.

 

– Ах ты, трусишка-зайчишка, – погрозила она пальцем Илье, – что у тебя за грехи, что ты так трясешься.

 

– Дуня, прости, мне не до шуток, – Илья впервые отстранился от жены. – Не обижайся, мне надо немного одному побыть.

 

Непраздную молодую женщину люди пропустили без очереди. Не ожидавшая этого Евдокия растерялась и принялась рыться в сумке, ища бумажку с исповедью. Та, как назло, не находилась.

 

– Это она, – указал издали на Евдокию пожилому высокому священнику Иван Андреевич.

 

– Как ваше имя? – склонится тот к оробевшей женщине.

 

– Евдокия, – еле слышно ответила она.

 

– Не бойтесь, я вас не съем, – пошутил отец Михаил, чтобы разрядить обстановку. – Говорите, в чем каетесь?

 

Евдокия, наконец, нашла свою шпаргалку и, покраснев, начала медленно читать.

 

– Вы позволите, – батюшка взял листок из ее рук. – Давайте просто поговорим по душам.

 

Разговор длился около получаса. К счастью для остальных прихожан, на исповедь вышел еще один священник. После разрешительной молитвы Евдокия неловко поцеловала крест и Евангелие и чуть не прошла мимо Ивана Андреевича. На ее место заступил Илья.

 

– Дунечка, с вами все в порядке? Возьмите платок, – старик обеспокоено заглядывал ей в лицо.

 

– Все хорошо, все хорошо, – бормотала Евдокия, вытирая слезы, льющиеся без остановки.

 

– Вы садитесь. Мы вам скамеечку приготовили. А я Илью подожду. Мало ли что.

 

Свечница с удивлением заметила, что Иван Андреевич впервые во время службы не стоит на своем привычном месте. Было видно, что он очень переживает за молодую пару.

 

Илью больше всего терзало, что он не сказал жене про результаты анализа.

 

– Правильно я поступил или нет? – сразу спросил он священника.

 

Тот задумался. Было заметно, что он молится. Перекрестившись на икону Спасителя, отец Михаил сказал:

 

– Наверное, надо было сказать. Но теперь, как я понял, ваша супруга вот-вот родит, поэтому не стоит ей говорить правду. А вдруг, по милости Божьей, ребеночек будет здоровым? Если же нет, то помоги вам Господи и Божья Матерь нести этот крест до конца. При первой возможности младенца надо будет покрестить. Больше жену не обманывайте. В чем еще каетесь?

 

Когда батюшка отпустил ему грехи, Илье показалось, что от радости он может взлететь под самый купол. В этот момент все запели «Верую», и Илья почувствовал единение с каждым человеком в храме, больше того, на мгновенье он ощутил близость самого Господа!

 

После службы Иван Андреевич поздравил молодых людей с первым причастием и пригласил на праздничный обед во французский ресторан, расположенный неподалеку от собора.

 

Но отведать заморских блюд никому не удалось. У Евдокии начались схватки. Поймав машину, Илья повез жену в роддом, где у них была договоренность со знакомой акушеркой, Клавдией Петровной.

 

 

 

– Симеон! Симеон! Просыпайся. Тебе пора, – Ангел разбудил сладко спящего младенца.

 

– Уже? А мне не будет больно?

 

– Рождение всегда связано с болью. Но не бойся, ты мгновенно ее забудешь.

 

– Я тебя больше не увижу?

 

– Конечно, увидишь, – улыбнулся Ангел, – я буду рядом с тобой все время.

 

Приготовься… Вперед!

 

 

 

– Дышите, мамаша, глубже… Потужьтесь еще разок… А вот и наш мальчик! Смотрите, какой красавец! А глазки-то какие раскосые! А волосики-то какие черные и густые! А ушки какие лопоухие! Ну, держите, мамаша, ваше сокровище. – Клавдия Петровна положила Евдокии на живот крохотное пищащее существо. – Сейчас я пуповину перережу, оботру его и можно тихоню к груди прикладывать. Вы ему имя-то придумали? – тараторила акушерка, стараясь не выдать беспокойства – обычно новорожденные заходились от крика, а этот, крикнув, почему-то замолчал. К тому же у него был явный гипотонус ножек.

 

– Его зовут Симеон! – ответила Евдокия. – Здравствуй, сыночек. Я с тобой, – прошептала она, боясь пошевелиться.

 

– Имячко-то какое редкое, – Клавдия Петровна ловко обмывала малыша, внимательно его осматривая, – не иначе, как в честь Симеона столпника назвали? Хотя, что это я? Ведь через три дня праздник Симеона Богоприимца! Понятно, кто у вашего сынка заступником будет! Ну, держи, Евдокиюшка, свое чадушко!

 

Дуня неловко приложила сына к груди.

 

– Ай, какой молодец-удалец, – залюбовалась акушерка на прекрасную картину.

 

Симеон, вяло пососав, сомкнул глазки и уснул.

 

Когда сына унесли, Евдокия перешла в отдельную палату – подарок Ивана Андреевича, который оплатил и роды, и комфортное пребывание.

 

Не успела она дойти до палаты, как раздался звонок Ильи:

 

– Солнышко мое! Поздравляю! – кричал он в трубку, – я тут, внизу, но меня к тебе не пускают. Как там наш сынок?

 

– Илюша, любимый. Все хорошо. Я тебе позже перезвоню. Устала очень.

 

– Хоть к окну подойди.

 

 

 

Посмотрев в окно, Дуня увидела Илью с плакатом, приколоченным на лопату для уборки снега. «Я вас очень люблю и жду!» – было написано на нем аршинными красными буквами. Евдокия уснула с улыбкой на губах.

 

Через пару часов ее разбудил громкий голос главного врача отделения.

 

– Евдокия Николаевна, – просыпайтесь. – У нас для вас новость и, кажется, не совсем приятная.

 

– Что случилось? Что-то сыном? – Дуня резко села и с ужасом уставилась на врача.

 

За его спиной стояла медсестра. В палате запахло валерьянкой.

 

– Да вы так не пугайтесь. Сынок ваш жив. Только надо сделать один анализ. Кстати, вы перинатальную диагностику делали?

 

– Вроде, делала. – Евдокия наморщила лоб, – точно делала вместе с другими анализами, когда с гриппом в больнице лежала. Все анализы были хорошие.

 

– Вполне возможно. Результаты этой диагностики не всегда точны. Теперь анализ на кариотип надо сделать ребенку.

 

– А что случилось, доктор?

 

– Похоже, что у вашего малыша синдром Дауна.

 

Евдокия помертвела.

 

– Что? – пересохшими губами переспросила она.

 

– Трисомия. Одна лишняя хромосома.

 

– А почему вы так думаете? – Евдокия резко побледнела.

 

Медсестра подала ей мензурку с успокоительным.

 

– Видите ли, Евдокия Николаевна, я более тридцати лет работаю с новорожденными и могу по внешним признакам различать некоторые отклонения у детей. Больное сердечко, плохую работу почек, малокровие и трисомию. Детишки с этим заболеванием, как правило, слабенькие, у них нет сил на крики и плач, у них монголоидные личики.

 

– Доктор, – ожила Евдокия, – так у моего мужа тоже монголоидный разрез глаз, а Симеон не слабенький – он сразу грудь взял! Вы точно ошибаетесь!

 

– Хорошо, если так. Но анализ надо сделать, – врач собрался уходить.

 

– Доктор, а можно Симеон вместе со мной будет лежать? Здесь и кроватка есть, – умоляющим голосом попросила молодая женщина.

 

– Сначала мы его полностью обследуем, а там видно будет. А кормить его вам будут приносить. Если диагноз подтвердится, то вы сможете оставить ребенка в больнице, – заведующий стремительно вышел из палаты.

 

– И не реви, а то молоко пропадет, – сказала медсестра, выходя вслед за ним.

 

Евдокия сквозь слезы смотрела в окно на заснеженный двор, стараясь собраться с мыслями. Ее палата находилась на последнем пятом этаже роддома, и люди внизу казались ей темными фигурками, вырезанными из бумаги. Кто-то спешил в здание, кто-то, наоборот, торопился прочь по широкой тропе, обрамленной серыми сугробами. Несколько мужчин и женщин шли с букетами – встречать новорожденных. Большая веселая компания с розовым атласным кульком в центре фотографировалась на серых бетонных ступенях. Вскоре люди расселись по машинам, которые покорно ждали их у обочин, и, зачем-то погудев, уехали.

 

«Сейчас все время гудят: свадьба – это еще понятно, футбольная команда победила – тоже, пробки на дорогах – нервы сдают, вот и жмут на гудки. А зачем у больницы гудеть? Ведь многие отдыхают. Малыши спят. О чем я думаю, – спохватилась она. – Надо решить – говорить Илье про новый анализ или подождать? А если диагноз подтвердится? Как я ему скажу, что наш ребенок – даун? Надо посоветоваться с Иваном Андреевичем!» – женщина бросилась искать мобильник.

 

Номер старика не отвечал. Не находя себе места, Евдокия пошла в коридор, но в дверях столкнулась с акушеркой. Та, мягко обняв ее за плечи, прижала к себе.

 

– Куда собралась, доченька? Давай-ка, посидим, поговорим по душам.

 

Евдокия покорно вернулась и, тяжело осев на диванчик рядом с акушеркой, не выдержала и зарыдала.

 

Клавдия Петровна прижала ее голову к груди и гладила, пока она не успокоилась. Протянув пакетик с салфетками, она сказала:

 

– Выплакалась, теперь легче будет. Больше не реви. Молоко пропадет. А нашему Симеону оно необходимо. И молоко и, вообще, вся ты. Анализ ты, конечно, сделай, но я и без анализа тебе скажу, что младенец твой необычный, он – солнечный ребенок.

 

Евдокия вскинула на женщину глаза, полные удивления.

 

– Так детишек даунов называют, потому что от них радости столько же, как от солнышка. У дочки моей третий малыш, Петюня, даун родился. Так он у них в семье самый любимый, потому что самый добрый и радостный. Представляешь, два моих здоровых внучка, им десять и двенадцать, говорят: «Мама, ты следующего тоже дауна роди». Во как! Петюне сейчас пять лет, так он и рисует не хуже сверстников, и говорит неплохо. И самое главное, изо всех сил старается всему научиться и всем хочет помочь. У него вся семья любви и трудолюбию учится. Знаешь, Евдокия, сейчас среди здоровых-то детей таких не найти. А в последние годы даунов все больше и больше рождается. Наверное, это не просто так. И если раньше, как правило, трисомия была у детей, которых рожали люди после сорока, то теперь у молодых встречается все чаще. Так что ты не бойся ничего. Знай, что Бог тебя личным солнышком одарил. Да, для этих детишек очень важно, чтобы мамочка всегда рядом с ними была. Моя дочка маленького Петюню в кенгурушке носила, пока он ходить не начал. Им важно материнское тепло чувствовать. А кому не важно? – Клавдия Петровна вздохнула. – Сейчас матери свои обязанности совсем позабыли. Наслушались заморских врачей, начитались глупостей. Все фигуру блюдут, чтобы мужу не разонравиться. Грудью младенцев не кормят, кашку ленятся варить, все из каких-то пестрых банок детей потчуют. А там любая еда с консервантами. Что на банке бы не написали – обман. А потом все удивляются – откуда у детей аллергия или астма? А кто грудь перетягивал, чтобы молоко перегорело? Вот так.

 

– Клавдия Петровна, спасибо вам за этот разговор, за поддержку. Только вот как мне Илье сказать?

 

– Правду скажи, как есть. Ведь это и его ребенок тоже, – полная акушерка с трудом поднялась с низкого диванчика. – Хотя я в твоем Илье уверена на все сто. Не из таких он, чтобы от больного ребенка отказаться. Дунечка, мне идти надо.

 

– Клавдия Петровна, мне тут Иван Андреевич пакет с фруктами прислал, возьмите хоть что-нибудь.

 

Евдокия бросилась к огромному пакету, но акушерка уже ушла.

 

Вскоре Симеона принесли кормить. Наконец Евдокия смогла внимательно рассмотреть своего малыша: немного желтоватое лицо, раскосые голубые глазки, родимчик под темной шерсткой смешно торчащих во все стороны волос. Крохотные розовые, словно кукольные, пальчики на ручках. С виду совершенно здоровый малыш. Только молчаливый.

 

Немного поев, Симеон уснул. Евдокия положила его поперек кровати и, встав на колени рядом, заплакала.

 

– А ты почему на коленках? – в палату вошла медсестра средних лет.

 

Евдокия поднялась, вытирая слезы.

 

– Ты почему плачешь? Решила от ребенка отказаться? – женщина заглянула ей в глаза. – При мне двое отказались. У одной тоже дауненок был, а у второй девочка совсем расслабленная, у нее косточки не сформировались. Не представляю, как они сейчас живут, зная, что их детки где-то мучаются.

 

– Я не хочу отказываться от сына, – Евдокия прижала к груди кулек со спящим малышом.

 

– И правильно! И не надо! – обрадовалась сестричка. – Я тебе вот что скажу. Здоровых детей в наше время рождается все меньше. Детишек со всякими пороками и отклонениями полно. Бывают тяжелейшие родовые травмы, но даже здоровый младенец не застрахован, скажем, от менингита, осложнений от прививок или от сотни других заболеваний.

 

– А что, прививки делать опасно? Их же всем делают.

 

– Прививки – это отдельная тема. По моему, их лучше не делать. Но я не о том тебе говорю. На каждого может в любой момент свалиться кирпич, или он под машину попадет и станет инвалидом. Нам не дано знать, сколько проживет тот или иной ребенок, что ждет его в будущем. Наше материнское дело любить его всем сердцем. А любовь матери все победить может. Да и не в этом дело. Можно быть больным и счастливым, а можно – здоровым и несчастным.

 

Медсестра унесла сладко спящего Симеона, а Евдокия снова застыла у окна. «Как сказать Илье?» – билось у нее в сердце.

 

На следующий день к ней в палату каким-то чудом прорвался Иван Андреевич. Он по-хозяйски расставил у изголовья кровати иконы, поставил тюльпаны в вазу, вымыл свежие фрукты, распечатал комплект детского белья и, наконец, усевшись на диван, сказал, с любовью глядя на глотающую слезы Евдокию:

 

– Дунечка, я переговорил с врачом и все знаю. Не плачьте.

 

– Иван Андреевич, я уже смирилась с тем, что Симеон даун. Но не знаю, как об этом сказать Илье и нашим родителям.

 

– Помолиться и сказать. Вы ни в чем не виноваты. Ничего плохого вы не сделали. Перед Богом все равны. Детки с синдромом Дауна – такие же дети. У Господа ошибок не бывает. А с Ильей я сам поговорю. Вы, главное, не волнуйтесь, а то молоко пропадет.

 

– Что вы все о молоке беспокоитесь? – сквозь слезы улыбнулась Дуня, – как будто я коровушка.

 

– А вы и есть ревушка-коровушка, – у Ивана Андреевича полегчало на душе. – Я в нескольких монастырях сорокоусты заказал о здравии вашем и Симеона. У всего прихода молитв попросил, у всех знакомых батюшек. А их у меня знаете сколько – пол страны. Главное, на волю Божью уповать, а уж Господь все к лучшему управит. А самое главное, чтобы родители за дитя молились. Я вам молитвослов за деток у иконок положил. Вы после почитайте, хорошо?

 

Евдокия кивнула. От слов Ивана Андреевича у нее появилась уверенность, что все будет хорошо, что Господь им поможет, и они с Ильей справятся со всеми трудностями. Что они смогут полюбить Симеона, и ему с ними будет хорошо, что у них будет настоящая крепкая семья.

 

– Евдокия Николаевна, мне пора. Кстати, я нашел общих знакомых с вашим врачом, так что мы с Ильей теперь будем в курсе всех событий. Выпишут вас, к сожалению, не скоро. Но навещать вас мы будем по очереди. Если вы, конечно, позволите.

 

– Позволю! Позволю! – обрадовалась Дуня.

 

Выйдя из роддома, старик сразу позвонил Илье и договорился, что приедет к нему.

 

– Все-таки это правда, – юноша до крови прикусил губу. – Бедная Дуня! Представляю, как ей тяжело.

 

– А вы знаете, молодой человек, что любить всегда тяжело? Если ты, конечно, по-настоящему любишь. Любовь – это жертва. Если человек ничем не жертвует ради другого – значит, не любит. Муж и жена жертвуют ради семьи своими амбициями, интересами, привычным времяпрепровождением. Мать отдает ребенку себя всю. Она не спит по ночам, тратит на него свои нервы и здоровье. Также поступает и хороший отец. Если любишь, то нет разницы – делаешь ты все это ради больного человека или ради здорового.

 

– Но все родители сегодня хотят видеть своих детей здоровыми, успешными, процветающими, – вздохнул Илья.

 

– Если ты будешь любить Бога и ближнего, то все блага приложатся. А если будешь жить во имя свое, то отнимется все, что имеется. Об этом написано в Евангелии.

 

– А что, по-вашему, истинное счастье?

 

– Быть там, где Господь. Это и просто, и сложно одновременно.

 

Проводив Ивана Андреевича, Илья долго о чем-то думал, потом перекрестился и решительно набрал номер отца.

 

– Сын, здравствуй, говори быстрее, я в Москве на переговорах. Евдокия родила? Как она себя чувствует? Как наш внучок? Настоящий богатырь, наверное. Я ему такой вездеход купил, закачаешься! Сам бы ездил!

 

– Папа, у Симеона синдром Дауна, – как можно спокойнее произнес Илья и зажмурился.

 

– Что ты сказал? Даун? Мой внук даун? Бред какой-то! Этого не может быть!

 

Было слышно, как отец вышел из зала переговоров, громко хлопнув дверью.

 

– Вы куда раньше смотрели? – зашипел он злобно, – почему сразу анализ не сделали. Его сейчас всем делают! Зачем вам ребенок урод? Инвалид! Что с ним теперь делать?

 

– Папа, успокойся, мы с Евдокией все решили. Это наш ребенок, и мы будем его любить и растить. Я про даунов много читал. Они очень добрые, ласковые, обучаемые. Они работать могут, когда вырастут.

 

– Что?! – рявкнул отец. – Ты о чем мне говоришь? Нам с матерью внук даун не нужен. Я скоро вернусь и будем эту проблему решать. Определим его в спецучреждение, наймем сиделку. А вы рожайте нам здорового внука или внучку. Понял меня? – голос отца стал спокойнее.

 

– Папа, мы никуда Симеона не отдадим. Это наш ребенок, и он ни в чем не виноват!

 

Отец бросил трубку.

 

 

 

Через неделю, в солнечный морозный день, Клавдия Петровна провожала Евдокию со сладко спящим в голубом конверте Симеоном до уличных дверей, за которыми томился Иван Андреевич с огромным букетом роз.

 

– Прощай, Евдокия! Сына береги! – акушерка расцеловала молодую мать, – все у вас будет хорошо. Помоги вам Господь!

 

Она придержала дверь, выпуская Дуню, которая тут же попала в объятья Ивана Андреевича.

 

– А где же Илья? – она растерянно оглянулась по сторонам.

 

– Это случайно не ваш принц на белом коне? – старик указал на приближающийся белый запорожец, украшенный голубыми воздушными шарами.

 

Евдокия рассмеялась.

 

– Сейчас будем фотографироваться, – выскочил из машины Илья, открывая камеру.

 

– Дайте мне фотоаппарат и вставайте вместе. Евдокия, передайте Симеона отцу, а сами берите букет, – скомандовал Иван Андреевич. – Раз, два, три, снимаю!

 

Это был первый снимок в детском альбоме Симеона. На следующем Иван Андреевич крепко прижимал к себе месячного крестника.

 

Симеон пошел в два года.

 

В три он начал не только говорить, но и читать по слогам.

 

Ему было семь лет, когда его рисунок на международном детском конкурсе «Мир вокруг меня» был признан одним из лучших.

 

11 августа, 2012 • Ирина Рогалева

 

http://www.pravmir.ru/mladenec-simeon/

[Найдёна 0]

бродила по форуму.случайно наткнулась на тему. Прочитала все. Давно не было так мучительно больно.. Давно не было столько литров слез. и сразу воспоминания из детства,как родной и любимый дедушка борется с раком.. как я звонила бабушке на работу и говорила,что дедуле стало хуже.. просто куча слез.. Никому, никому не надо этого переживать, ни за что!! Дедуля боролся почти десяток лет(((((

Девочки,кто Не Дай Бог столкнулся. Боритесь. Сил вам и удачи..

После прочитанного сегодня,что то изменилось внутри меня...

 

[Mamita 6]

Не обижайте, люди, матерей,

Упавших перед вами на колени.

Просящих милость для больных детей,

Не посылайте в след им оскорблений.

Поверьте, не легко просить,

Болит душа и стонет день и ночь.

Но, как же, подскажите, дальше жить,

Коль малышу не в силах сам помочь?

А он любим, до боли и до слез,

Такой родной, в объятьях материнских.

Но как помочь?

Ответьте на вопрос!

Коль помощь не пришла от самых близких.

Не обижайте люди матерей!

Они и так достаточно страдают.

Смотреть на боль, на боль родных детей...

Такого никому не пожелаю.

 

Ирина Золотухина

Изменено 6 сентября 2012 пользователем Mamita

[Mamita 6]

Может не совсем в тему, но не оставит без эмоций однозначно. Решила поделиться:

http://www.snob.ru/selected/entry/50262