А у вас хорошие детки?

[ludmi 0]

Я читала, про то что прень легко одет?

И про это тоже)))). Про то, как в санатории постоянно жили помните? Про то, что пахали, как лошади, про то, что деньги были, на книжку ложились (почки продавать не надо), про то, как дети сами выживали...

Изменено 23 октября 2012 пользователем ludmi

[La-nika 0]

Не совсем я согласна. Ваша прабабушка скорее всего, вкладывала много души в вашу бабушку. Просто не в нашем понимании. Сейчас время совсем другое. Мои семьи ближе к нам по времени. И не в послевоенное время жили.

Ничего не вкладывла, не было времени, работала колхоз-огород-хозяйство, у моей бабушки нет ласки, она просто не знает что это такое.

 

И честно не вижу чему завидовать этой бабке.

Нша жизнь и жизнь наших детей в наших руках, будем воспитывать)))

Лет через 30 создадите тут же тему: А у вас хорошие детки 30 лет спустя? И мы все отпишемся)))

[ludmi 0]

Ничего не вкладывла, не было времени, работала колхоз-огород-хозяйство, у моей бабушки нет ласки, она просто не знает что это такое.

 

И честно не вижу чему завидовать этой бабке.

Нша жизнь и жизнь наших детей в наших руках, будем воспитывать)))

Лет через 30 создадите тут же тему: А у вас хорошие детки 30 лет спустя? И мы все отпишемся)))

Это правда,очень интересно, после 30 лет что там получится....спасибо за беседу. Очень приятно было пообщаться....

[La-nika 0]

И про это тоже)))). Про то, как в санатории постоянно жили помните? Про то, что пахали, как лошади, про то, что деньги были, на книжку ложились (почки продавать не надо), про то, как дети сами выживали...

 

Ну если детям хорошо, то они благодарны ей за такое детсво.

 

Все я спать, а то мне уже вставать скоро)))

[Кошачий глаз 0]

Ещё возможен вариант, что трудности, пережитые вместе, сплачивают людей.

Когда дети видят, что мать работает целыми днями и не уделает им внимания, элементарно чтобы их прокормить, когда дочери приходится вести хозяйство просто потому что нет другого выхода, они, скорее всего, относятся с пониманием. Я не уверена, что этот вариант в немусульманских семьях будет приводить к особой любви, но возможно.

Дети, недополучив любовь, будут тянуться к матери в дальнейшем (хотя вообще-то это психологическая травма и имеет негативные последствия в других сферах жизни). Да и просто "совместный труд", пережитые лишения объединяют.

Но что будет, если благополучная семья станет подражать семье, находящейся в тяжёлых условиях, искусственно создавать трудности ради "правильного воспитания"? Дети прекрасно чувствуют, где необходимость, а где над ними издеваются без причины. Где мама не уделяет внимание, потому что физически не успевает, а где она отказывает в общении и в ласке "просто так".

Родите пятерых детей, и у вас не будет времени "залюбливать" каждого в отдельности. )) Но стоит ли оно того, если цель - не дарить любовь, а получать?

[Кошачий глаз 0]

Помню, попадалась какая-то статья, где женщина рассуждала о многодетных семьях - что там дети больше любят родителей, потому что не избалованы вниманием, конкурируют между собой за любовь матери. По аналогии предлагала создавать ситуации, провоцирующие ревность - пусть ребёнок видит, что любовь матери надо заслужить и старается.

Как эту статью психологи критиковали... :nelzya:

Меньше любить детей, чтоб они сами любили тебя больше - это ведь из той же области.

Если постараться, наверно, можно вырастить таким образом благодарного и послушного сына или дочку, но вполне реально, что парочка сеансов у психотерапевта его от такой "любви" избавит. )))

Некоторые мамы давят авторитетом, у них и 40-летние дети за юбку держатся. Общаются, живут вместе, красота. Зачастую собственные семьи у таких детей разваливаются, не выдерживая слишком сильного тяготения к бабушке.

Вот надо ли оно? Или уж пусть лучше будут счастливы и живут своей жизнью? ))

Изменено 24 октября 2012 пользователем Кошачий глаз

[Aleks@ 0]

А когда бабушки-дедушки влазиют, ваще вешаться можно.

У меня свекровь, что бы я не сказала, обязательно скажет нет маму слушать не надо, она шутит, обманывает и т.п. Если говорю ребенку делай это, она тут же говорит делай то. Однажды вывело спрашиваю напрямую - зачем вам это надо, внятного ответа не последовало, только то что я хамка и т.п.

Жесть просто.

 

 

А я ближе к первым семьям тем, что тоже занимаюсь сыном по полной программе, да и живу его жизнью..

ТС, не надо так зацикливаться на этом. Ведь вы так поступаете потому, что это ваш выбор, а не потому, что это "инвестиции" в ваше собственное будущее.

 

Честно говоря, я уже это все объясняла.

Сдать детей она не могла. Даже, если бы захотела.Кто бы её из родственников это позволил? Замуж там, где она жила женщин много "б/у" замуж берут очень редко.

Ведь, по сути, тоже не самая завидная судьба у этой женщины.

 

Ещё возможен вариант, что трудности, пережитые вместе, сплачивают людей.

Когда дети видят, что мать работает целыми днями и не уделает им внимания, элементарно чтобы их прокормить, когда дочери приходится вести хозяйство просто потому что нет другого выхода, они, скорее всего, относятся с пониманием. Я не уверена, что этот вариант в немусульманских семьях будет приводить к особой любви, но возможно.

Дети, недополучив любовь, будут тянуться к матери в дальнейшем (хотя вообще-то это психологическая травма и имеет негативные последствия в других сферах жизни). Да и просто "совместный труд", пережитые лишения объединяют.

И это тоже нельзя сбрасывать со счетов.

[Бэйба 5]

Вообще касаемо возраста. Дед в нашем дворе кинулся с кулаками на моего мужа, так как муж подъехал прямо к подъезду забрать меня беременную зимой 2011 года. Гололед был страшный. Он подъехал. Заглушил мотор и вышел открыть мне дверь. И тут этот дед.

Так вот как бы так помягче обрисовать уважения к деду: я вот "уважительно" могу проложить таким мудакам направление не зависимо от возраста.

подумав еще вчера обо всем этом, пришла к такому же выводу, что и Марина.

во-первых, спасибо ТС за раздумья на эту тему.

в-вторых, есть такой термин "эйджизм" - ущемление прав по возрастному признаку. как правило, имеется в виду - когда пенсионеров не принимают на работу. но верно и обратное - считать, что старик умнее молодого.

сейчас я словлю гору тапок, мне скажут, что уважения к старикам нет из-за таких умных, как я, но... я за уважение независимо от возраста. вот есть негативный пример перед глазами - как НЕ надо воспитывать уважение к старшим. моя мама просто обожает стариков. не важно, был ли он большого ума и в молодости, сейчас он - Старец Фура. она приглашает на семейные советы каких-то дальних-предальних родственниц, которые и отношения к конкретному собранию не имеют, но за ними же мудрость веков!

годик назад померла бабушка весьма скверного нрава, благо у нее были более близкие родственницы, но если бы не было, то я бы к ней ездила в формате "привезти продукты и очень-очень быстро уехать". но и она мне в попу не дула никогда.

но есть пожилые родственницы, которых я очень люблю и уважаю, им и в здравии и в болезни - мое внимание, мегареспект :) и всяческая помощь...

 

Лет через 30 создадите тут же тему: А у вас хорошие детки 30 лет спустя? И мы все отпишемся)))

ну да. название странное, конечно.

я поняла ТС таким образом, что она как бы интересуется - "что посеешь, то и пожнешь" или нет? если в ее примерах отдача детей не пропорциональна уходу за ними в свое время родителей, то какова же зависимость?))))

[Лалеска 1]

Родите пятерых детей, и у вас не будет времени "залюбливать" каждого в отдельности.

согласна на 100%. Кстати многодетность сама по себе является очень мощным воспитательным фактором

[Чародейка 0]

Думаю на собственном примере)))

 

Читала давным давно рассказ: Жила семья муж, жена, сын и дед. Дед стал совсем дряхлый даже не мог поесть, все проливал, и вот муж (сын этого деда) сколотил деду корытце и стали ему еду давать в этом корытце прям на печке, чтоб меньше убирать. И вот в один прекрасный день сидит мленький мальчик-сын и палочки пытается сколотить, подходит к нему его отец и спрашивает: что ты делаешь?, а мальчик отвечает - тебе корытце делаю, когда станешь старый буду тебя из него кормить. С тех пор дед всегда ел вместе со всеми за столом из нормальной посуды, до смой смерти.

Один из любимейших моих рассказов Толстого.) Вот он в оригинале.)

 

СТАРЫЙ ДЕД И ВНУЧЕК

Стал дед очень стар. Ноги у него не ходили, глаза не видели, уши не слышали, зубов не было. И когда он ел, у него текло назад изо рта. Сын и невестка перестали его за стол сажать, а давали ему обедать за печкой. Снесли ему раз обедать в чашке. Он хотел её подвинуть, да уронил и разбил. Невестка стала бранить старика за то, что он им всё в доме портит и чашки бьёт, и сказала, что теперь она ему будет давать обедать в лоханке. Старик только вздохнул и ничего не сказал.

Сидят раз мужик с женой дома и смотрят - сынишка их на полу дощечками играет - что-то слаживает. Отец и спросил: "Что ты это делаешь, Миша?" А Миша и говорит: "Это я, батюшка, лоханку делаю. Когда вы с матушкой старые будете, чтобы вас из лоханки кормить."

Муж с женой поглядели друг на друга и заплакали. Им стало стыдно за то, что они так обижали старика; и стали с тех пор сажать его за стол и ухаживать за ним.

Изменено 24 октября 2012 пользователем Чародейка

[Лалеска 1]

Вот кстати пару слов про вспашку гектаров и пользу совместного труда. Мой муж в детстве очень много времени проводил в деревне, где вместе с родителями, бабушкой, дедушкой, тетями, дядями и прочими многочисленными родственниками занимался все лето и всю осень тяжелым физическим трудом (прополка картошки, по осени выкапывание картошки - не на даче, там поле было огромное; покос и заготовка сена, коровы, свиньи и многое-многое другое, хозяйство было очень обширное). В период сенокоса и копания картошки вкалывали так (в том числе муж, которому было 10-11 лет), что разогнуться не могли, спина отваливалась. Мне, как городской белоручке, эти рассказы почти что фильм ужасов))) но вы не представляете, с каким упоением те времена вспоминает мой муж! Никаких курортов в его детстве не было, все лето он проводил в деревне, работая бок о бок со своей семьей. И сейчас, спустя много лет, он признает, что тот совместный труд колоссально их семью сплачивал

[Лалеска 1]

СТАРЫЙ ДЕД И ВНУЧЕК я когда этот рассказ впервые прочитала, на глаза навернулись слезы от жалости к деду, вот честное слово. Не должно так быть...

[Чародейка 0]

СТАРЫЙ ДЕД И ВНУЧЕК я когда этот рассказ впервые прочитала, на глаза навернулись слезы от жалости к деду, вот честное слово. Не должно так быть...

Не скопировалась у меня концовка рассказа. Исправляю.

 

Муж с женой поглядели друг на друга и заплакали. Им стало стыдно за то, что они так обижали старика; и стали с тех пор сажать его за стол и ухаживать за ним.

[Кошачий глаз 0]

Наверно, тут влияет ещё требовательность/скромность со стороны самой бабушки как один из факторов.

Например, бабушка из семьи №1 хочет, чтобы с ней общались, но, возможно, стесняется этого требовать, заставлять.

Бабушка из семьи №3 уверена в том, что ей полагается быть почитаемой и командовать, она и ведёт себя соответствующим образом. И попробуй не дай. Но ей легче, потому что она опирается на традиции.

Если не хватает авторитета традиций и личной харизмы, у некоторых бабушек в ход идут манипуляции: давят на жалость к себе, устраивают скандалы, и таким обзором добиваются внимания.

Даже очень хороший человек, который не требует, рискует получить меньше, чем вредный, но наглый... Но любить-то первого будут гораздо больше на самом деле.

 

П.С. Я почему-то не боюсь, что на старости лет не буду любима и почитаема, мне это не особо нужно. Хотелось бы помочь с внуками по мере сил, пользу какую-то приносить. ))

Вот чего боюсь, так это стать в тягость.

Изменено 24 октября 2012 пользователем Кошачий глаз

[Малефисента 0]

Заведено жить так, уважать и слушаться старших - вот и живут...

 

а что значит заведено? откуда оно идет? А ответ очень простой. Мусульманский ребенок с детства видит своими глазами, как его родители с глубочайшим почтением относятся к его бабушкам и дедушкам, никогда его мать не посмеет нахамить матери своего мужа, то есть свекрови. А в наших семьях что происходит? Нередко папа или мама "посылают" бабушку прямо на глазах у ребенка, и такое к сожалению происходит не только в семьях алкашей. И о каком же уважении к старшим можно говорить в таком случае? Воспитание моральных ценностей у ребенка возможно исключительно при помощи личного примера. Если хотите, чтобы ваше чадо хорошо к вам относилось в старости, задумайтесь сегодня, каковы ваши собственные отношения со старшим поколением. Именно в этом "секрет" мусульманских семей

 

многим известная басня Льва Толстого

СТАРЫЙ ДЕД И ВНУЧЕК

Стал дед очень стар. Ноги у него не ходили, глаза не видели, уши не слышали, зубов не было. И когда он ел, у него текло назад изо рта. Сын и невестка перестали его за стол сажать, а давали ему обедать за печкой. Снесли ему раз обедать в чашке. Он хотел ее подвинуть, да уронил и разбил. Невестка стала бранить старика за то, что он им все в доме портит и чашки бьет, и сказала, что теперь она ему будет давать обедать в лоханке. Старик только вздохнул и ничего не сказал. Сидят раз муж с женой дома и смотрят — сынишка их на полу дощечками играет — что-то слаживает. Отец и спросил: «Что ты это делаешь, Миша?» А Миша и говорив: «Это я, батюшка, лоханку делаю. Когда вы с матушкой стары будете, чтобы вас из этой лоханки кормить».

 

Муж с женой поглядели друг на друга и заплакали. Им стало стыдно за то, что они так обижали старика; и стали с тех пор сажать его за стол и ухаживать за ним.

[ludmi 0]

Наверно, тут влияет ещё требовательность/скромность со стороны самой бабушки как один из факторов.

Например, бабушка из семьи №1 хочет, чтобы с ней общались, но, возможно, стесняется этого требовать, заставлять.

Бабушка из семьи №3 уверена в том, что ей полагается быть почитаемой и командовать, она и ведёт себя соответствующим образом. И попробуй не дай. Но ей легче, потому что она опирается на традиции.

Если не хватает авторитета традиций и личной харизмы, у некоторых бабушек в ход идут манипуляции: давят на жалость к себе, устраивают скандалы, и таким обзором добиваются внимания.

Даже очень хороший человек, который не требует, рискует получить меньше, чем вредный, но наглый... Но любить-то первого будут гораздо больше на самом деле.

 

П.С. Я почему-то не боюсь, что на старости лет не буду любима и почитаема, мне это не особо нужно. Хотелось бы помочь с внуками по мере сил, пользу какую-то приносить. ))

Вот чего боюсь, так это стать в тягость.

Полностью согласна. Менее требовательный получит меньше. Я тоже страдаю фобией быть детям в тягость. И хочется помогать детям. Бабушка из первой семьи так и делает до сих пор.Хотя сыну уже почти 60 лет. Мы так воспитаны, как бабушки из первой семьи. Поэтому и такие желания. А бабушка из третьей семьи помогала детям 18 лет- и всё. Долг отдан. Можно собирать долги обратно. Да ещё с процентами.

Изменено 24 октября 2012 пользователем ludmi

[ludmi 0]

многим известная басня Льва Толстого

СТАРЫЙ ДЕД И ВНУЧЕК

В данных случаях басня не совсем уместна. Дочь и сын этого взрослого, почти 60летнего сына очень любят папу. Ходят к нему в гости постоянно, общаются не только по мере необходимости.

[Малефисента 0]

В семье №1 старая бабушка до самой смерти ухаживала за своими родителями, называя их не инае, как "мамочка" и "папочка". Её сын это видел. В семье №2 бабушка двух девочек умерла только в этом году. Мать ухаживала за ней, так как у той был диабет и после гангрены ампутировали ногу. Куда больше личного примера?

внуки в этих семьях только видели, сами не принимали участие в ухаживании за дедом и бабушкой? Может мамы решили облегчить участь детей и сами взвалили заботы о родителях, не привлекая к этому внуков?

 

Как часто родители своих детей берегут, потому как они маленькие, и в транспорте сначала их усадят, а потом сами садятся на свободные места если есть или стоят, а дети (ну большенькие уже) сидят или мамы-бабушки школьников таскают их рюкзаки.

Помню было у нас чаепитие, дети расселись, а взрослые стоят. И батюшка их пристыдил, спрашивает: "Все сели?! Все готовы чай пить!", они все дружно: "Да!", а он им: "А теперь встали и уступили место взрослым! Кто вас воспитывает?". И мне вот тоже было стыдно, и ошибка в воспитании стала такой очевидной.

Или когда дети игрушки не ценят, вещи. Думают, что это так само собой берется. Пришлось строго объяснять, что к чему. И чем раньше, тем лучше.

[Малефисента 0]

В данных случаях басня не совсем уместна. Дочь и сын этого взрослого, почти 60летнего сына очень любят папу. Ходят к нему в гости постоянно, общаются не только по мере необходимости.

 

Хорошо, коль любят и эта басня к ним не относится. Просто эта басня очень показательна.

 

Вот есть такой анекдот. Бабушка приходит в гости к внучке, дочке. Внучка ее спрашивает: "Бабушка, ты одна пришла?!", "Да, внученька одна, а что?!", "Да мама тебя увидела с балкона и сказала, что тебя хрен несет!".

Думаю, что в мусульманских семьях, где почет и уважение старших очевиднее, чем в русских семьях, такой фразы бы родители при внуках не произнесли бы, а вот в русских семьях с этим проще.

Изменено 24 октября 2012 пользователем Marina_smilelife

[ludmi 0]

Вот кстати пару слов про вспашку гектаров и пользу совместного труда. Мой муж в детстве очень много времени проводил в деревне, где вместе с родителями, бабушкой, дедушкой, тетями, дядями и прочими многочисленными родственниками занимался все лето и всю осень тяжелым физическим трудом (прополка картошки, по осени выкапывание картошки - не на даче, там поле было огромное; покос и заготовка сена, коровы, свиньи и многое-многое другое, хозяйство было очень обширное). В период сенокоса и копания картошки вкалывали так (в том числе муж, которому было 10-11 лет), что разогнуться не могли, спина отваливалась. Мне, как городской белоручке, эти рассказы почти что фильм ужасов))) но вы не представляете, с каким упоением те времена вспоминает мой муж! Никаких курортов в его детстве не было, все лето он проводил в деревне, работая бок о бок со своей семьей. И сейчас, спустя много лет, он признает, что тот совместный труд колоссально их семью сплачивал

Очень многие ваши мысли мне, почему-то близки. дети из этой третьей семьи тоже с умилением вспоминают о том, как утром они вставали и поле перед ними было без края. Про то, что радовались сильно болеть, чтобы не убирать за 15-ю животными. Когда они рассказывают про своё детство, хочется их усыновить, честное слово. Для меня это тоже как фильм ужасов. Только все они не нагружают своих детей таким непосильным трудом. Кстати, их жены тоже не имеют даже по одному животному, живя в деревне. Про гектары земли я и не говорю. Только у старшей сестры дочери много работают. Видимо, как в армии, пришло её время дедовщины. А пропустить она не хочет.

[ludmi 0]

Хорошо, коль любят и эта басня к ним не относится. Просто эта басня очень показательна.

 

Вот есть такой анекдот. Бабушка приходит в гости к внучке, дочке. Внучка ее спрашивает: "Бабушка, ты одна пришла?!", "Да, внученька одна, а что?!", "Да мама тебя увидела с балкона и сказала, что тебя хрен несет!".

Думаю, что в мусульманских семьях, где почет и уважение старших очевиднее, чем в русских семьях, такой фразы бы родители при внуках не произнесли бы, а вот в русских семьях с этим проще.

Хорошо, если про хрен в её голове мысль сформируется, но, скорее, вряд ли сможет.))))

[ludmi 0]

Помню, попадалась какая-то статья, где женщина рассуждала о многодетных семьях - что там дети больше любят родителей, потому что не избалованы вниманием, конкурируют между собой за любовь матери. По аналогии предлагала создавать ситуации, провоцирующие ревность - пусть ребёнок видит, что любовь матери надо заслужить и старается.

Как эту статью психологи критиковали... :nelzya:

Меньше любить детей, чтоб они сами любили тебя больше - это ведь из той же области.

Если постараться, наверно, можно вырастить таким образом благодарного и послушного сына или дочку, но вполне реально, что парочка сеансов у психотерапевта его от такой "любви" избавит. )))

Некоторые мамы давят авторитетом, у них и 40-летние дети за юбку держатся. Общаются, живут вместе, красота. Зачастую собственные семьи у таких детей разваливаются, не выдерживая слишком сильного тяготения к бабушке.

Вот надо ли оно? Или уж пусть лучше будут счастливы и живут своей жизнью? ))

Бабушка -то счастлива. Ей нравится, что все с ней..

[Водолейчик 0]

Я выскажусь с точки зрения православного взгляда, смысл воспитания родителей в том чтобы вырастить ребенка в страхе Божьем, а это значит заложить в него фундамент любви.Не убий не укради , почитай но не силой , а любовью. И вот тогда вырастет гармоничный и любящий человек. Да родители обязаны воспитывать кормить одевать , учить, но не исполнять все прихоти ребенка, все по ситуации.Просто мы сами положа руку на сердце в большинстве своем не имеем любви , мы пусты сами , а значит что мы можем дать, только иллюзию. Сама страдаю родительским перфекционизмом и где-то эгоизмом.

[Кошачий глаз 0]

Помню было у нас чаепитие, дети расселись, а взрослые стоят. И батюшка их пристыдил, спрашивает: "Все сели?! Все готовы чай пить!", они все дружно: "Да!", а он им: "А теперь встали и уступили место взрослым! Кто вас воспитывает?"

Получается, он при детях (!) пренебрежительно отозвался о родительских методах воспитания, унизил родителей ("Кто вас воспитывает?").

Чай-то для детей был. )) Дети встали, родители сели, а чай-то им как пить? Надо было сказать, дети, давайте мамам и папам тоже стулья принесём. )))

[ludmi 0]

я поняла ТС таким образом, что она как бы интересуется - "что посеешь, то и пожнешь" или нет? если в ее примерах отдача детей не пропорциональна уходу за ними в свое время родителей, то какова же зависимость?))))

Да, может быть. И почему на моих примерах зависимость как-то нехорошо выражена.

[Малефисента 0]

Рекомендую рассказ. Есть о чем задуматься. Он не такой короткий как басня Дед и внучек, но стоит дочитать до конца...

 

Раскрывающийся текст

Круги ада

… Они думали: он где-то там, в небесах или — под землей…

Они представляли себе его — геенной огненной, чанами с кипящей смолой, воем страдающих

грешников…

Они думали — туда п о п а д а ю т.

Но в нем — живут…

…Она повесилась рано утром, когда солнце еще не встало и весь сад был окутан

предрассветной дымкой. Просто обмотала веревкой ветку яблони и обмотала веревкой свою

шею, и потом, когда ее нашли, — странно было: как она могла так повеситься? Она даже

петлю не сделала, просто повисла на ветке, и так и осталась — полувисеть, полусидеть на

земле.

Ее нашла правнучка, пятилетняя Наташка. Проснулась она на рассвете, вышла во двор, чтобы

на травку пописать, и увидела: бабушка сидит под яблоней. И странным показалось это

малышке. Подошла она спросить у бабушки, чего это она сидит под яблоней. Только бабушка

ничего ей не ответила. И пошла Наташка в дом, разбудила маму, долго той, ничего не

понимающей спросонья, объясняла, что бабушка под яблоней в огороде сидит и ничего не

говорит. И Мария, раздраженная дочерней болтовней, все же во двор вышла, чтобы

посмотреть, чего это там бабушка под яблоней сидит и ничего не говорит. И заголосила тут

же, заголосила, потому что страшно это было — полувисящая, полусидящая старуха с

веревкой на шее в лучах солнца под цветущей яблоней …

Она повесилась рано утром, потому что просто не захотела больше жить. Не захотела

больше жить, и все. Так жить, как жила. Она повесилась, потому что получила обиду такой

силы, что сердце ее просто переполнилось обидой, и жить с таким сердцем, переполненным

обидой, она не смогла.

Она долго сидела и думала, и вспоминала, и размышляла, как так получилось, что дошла она

до такой жизни, что так ее обидели. И хотелось ей понять, за что это. И не находила она

ответа. Она всю жизнь работала, пахала, чтобы растить дочь, чтобы помочь ей потом

подняться, чтобы в хозяйстве помочь, чтобы внуков доглядеть… И за это — такая

благодарность…

Она сидела одна в своем маленьком домике, с одним окошком, одной комнатой и маленькой

прихожей, и думала — думала, думала. Иногда она поднимала голову и смотрела туда, на их

дом, большой, просторный, богатый, набитый добром, и опять вопрос начинал звучать в ней с

новой силой — почему и за что? За что… За что…

Она вспоминала свою бедную, почти нищенскую молодость, колхоз, в котором она работала

от зари до зари за трудодни. И жизни-то она никакой не видела, на руках была больная мать,

нужно было огород вскопать, и выполоть, и полить, и с рассветом — на поля, и так — каждый

день. И вспомнила она Нину, маленькую еще, едва стоящую на ножках, как сидела она на

травке во дворе, у калитки, и была так хороша со своими русыми кудряшками… И сколько слез

она тогда наплакала, оттого что Максим сгинул где-то, уехал на какую-то комсомольскую

стройку — да только его и видели. И осталась она — вроде мужняя жена, а вроде —

соломенная вдова.

И как хотела она тогда, чтобы Ниночка ничем от других детей не отличалась. Как от себя

отрывала, сама недоедала, — и все ей, и отрез, который на платье в колхозе выдали за

бригадирство — ей, Ниночке, на платьица. И накопленные деньги — на туфельки.

И вспоминала она войну, когда сидели они с Ниночкой в погребе, и была бомбежка, и немцы

пришли в село, и она боялась выйти, боялась — в Германию угонят, боялась — ребенка

отберут… Но Бог миловал, быстро немцы через село прошли, пограбили все и ушли. И

осталась она в полуразрушенной хате с трехлетним ребенком, и голодали они тогда, и —осталась она в полуразрушенной хате с трехлетним ребенком, и голодали они тогда, и —

страшно было... Но — вырастила она свою девочку. Вырастила. И выучила. И замуж отдала. И

внуков нянчить стала. И сама уже не помнила, когда началась та черная неблагодарность,

которая сегодня так страшно проявилась.

— Ты, курва старая, закрой свой поганый рот… — сказал ей зять вечером. И добавил еще

несколько фраз такого обидного, такого грязного мата, которого никто и никогда не говорил

ей. И толкнул ее грубо.

И опять подумала она — за что?

За то, что весь вечер волновалась, когда не пришли они вовремя. За то, что пришлось ей

теплицы топить и свиньям корм нести, и не спать, и опять идти в теплицы и подкидывать

дров, чтобы тепло держать, и — тяжело это было ей, старухе. Тяжело, потому что болела

спина, и нельзя было ей напрягаться, потому что давным-давно, еще в молодые годы,

надорвалась на работе в колхозе, — и начала у нее выпадать матка, и так всю жизнь потом и

мучалась.

И, жалуясь дочери или внучке, слышала в последнее время одно и то же:

— Ну и чего ты жалуешься, мы что можем сделать? Тебе что, ее вправить?..

И она уже почти не жаловалась. Ни на что не жаловалась. Ни на боли в спине. Ни на

слабость. Ни на головокружение. Но иногда по-стариковски забывалась, что решала ни на что

не жаловаться, и говорила сокрушенно:

— Что-то у меня с кишками не то, уже неделю не могу в туалет сходить…

И слышала в ответ ржание внука:

— Что, бабка, просраться не можешь?..

И все это было обидно. И несправедливо. Потому что столько сил отдала она им, и столько

ночей недоспала, когда они были маленькие, — жалела она дочь, хотела, чтоб та могла

отдохнуть. И когда выросли они — сколько денег им передавала — вся ее пенсия, хоть и

небольшая, уходила на них, — что ей, старухе, самой было нужно? Домик у нее свой был —

маленький, да свой. Огород кормил ее. К разносолам она так и не привыкла. Иногда они ее

кормили, приглашали к столу. Иногда не приглашали, так и сидела она в своем домике,

картошки себе наварит, луком зажарит — вроде и сыта.

Она уже и не помнила, сколько лет прошло, как перебралась она в этот маленький домик.

Был он маленьким сарайчиком, когда дочь с зятем купили этот участок и затеяли

строительство. Все деньги свои, все накопленное за жизнь с зарплаты и с нехитрых огородных

продаж ее — то редиски ранней, то картошки, — отдала она им, чтобы помочь. И стройка эта

тоже была на ее плечах. Потому что молодые они были и не умели ничего. Ни кизяков

замесить, ни мазать стены, ни решеткой потолки подбивать. Это ее одинокая и бедная жизнь

всему научила.

Вот и пахала она на их стройке, да еще умудрялась по хозяйству успевать, потому что и дочь,

и зять работали, и огород доглядывала, и двоих внуков. А потом — и все хозяйство, которое

разрасталось, — и свиней, и нутрий, и — теплицы топить вставала по ночам, когда Нина еще

работала на производстве. Жалела ее, помочь хотела.

И опять подумала она — за что такая неблагодарность? За что? За то, что сказала им, когда

пришли они поздно, что негоже одну старуху на хозяйство оставлять, а всем — уйти и не

предупредить, и она глаз не могла сомкнуть, думала — уж не случилось ли что.

А ничего и не случилось. Просто зашли они к свату, там выпили, там и задержались. Только

не сказали они ей этого, просто и спокойно не объяснили. А вместо этого зять зло посмотрел

на нее и сказал:

— Ты, курва старая, закрой свой поганый рот…

И матом грязным выругался, обозвав ее такими словами, каких она точно не заслужила за всю

свою жизнь, отданную им в услужение. И потом — толкнул ее, старуху, толкнул в грудь грубо и

больно, и она ударилась спиной о стену своего домика…

Она сидела на маленьком табурете у своего маленького домика. И — силилась понять — за

что и почему? И почему дочь промолчала, и ее, старуху больную — не защитила, не одернула

мужа, а просто в дом пошла, как будто ничего и не произошло. И — внучка ничего не сказала,

отца не одернула.

И сидела она у своего маленького домика. И не спала. И все думала и вспоминала. Думала, и

вспоминала, и понять хотела — за что, за что ее так обидели? И не было у нее ответа. Но —

не было и желания жить со всем этим. И решила она — не жить.

И крестик свой золотой, купленный много лет назад по случаю, с шеи сняла, потому что не

гоже с собой кончать с крестом на шее. И положила она крестик на сундук — единственную

мебель в ее домике. И — записку приложила: «Отдайте Наташке крестик…»

Знала она, что ценная это вещь - золотой крестик, денег стоит, пусть внучке на память от

бабушки останется. Потому что одна Наташка, получается, и не обижала бабушку. Мала еще

была, просто не умела обижать, сердце ее было еще открытым.

И подумала она, что все в этом доме — с закрытыми сердцами. С закрытыми и жесткими. И

подумала — да они просто бессердечные. Просто бессердечные! И обидно ей было опять.

Так обидно, так обидно. Столько своего сердца она отдала им, дочери и внукам. И такое

бессердечие в ответ…

И она поднялась и пошла тихим старушечьим шагом в сарай, где на гвозде висела веревка. И

взяла веревку. И пошла в сад, к яблоне с сильными и крепкими ветками.

И даже петли делать не стала.

Просто обмотала веревкой ветку яблони, другим концом — свою шею, и — ноги подогнула —

и так и осталась полувисеть, полусидеть на земле под цветущей яблоней…

…Она пережила смерть матери тяжело. Тяжело — не то слово. Потому что — неудобно было

от людей. Неудобно от косых их взглядов, от шепота, который за спиной раздавался, когда она

по улице шла. И то сказать — мать с собой покончила, мать — повесилась. Ведь не

расскажешь же каждому, не объяснишь же — что старуха на старости лет с ума сошла, на

нее, небось, какое-то умопомрачение нашло, потому что сами подумайте — ну мыслимое ли

дело, чтобы верующий человек, который в церковь ходит, в Бога верит — и такой страшный

грех совершил? Точно, с мозгами у нее не все в порядке.

Все это очень хорошо объяснила Лариска, жена сына. Была она баба ушлая, умная, и сразу,

когда собралась вся семья и ждали они тела из морга, после судебно-медицинской

экспертизы, — авторитетно сказала:

— Ничего не поделаешь, что случилось, то случилось. Надо теперь думать, как людям рты

позакрывать. Бабка на самом деле уже старая была, из ума выжившая. Я уже сколько раз

замечала — то остановится и что-то стоит, губами шевелит, то — банку простерилизованную

моет, я ей говорю — ты чего ее моешь, она и так чистая, а она — запамятовала я…

Запамятовала она… Вот, небось, тоже чего-то там запамятовала, шарики за ролики

завернулись, решила попугать всех, думала представление устроить, типа встанут, а она

висит, как будто повеситься решила… Да она, небось, так и хотела… Да видно, не

рассчитала…

И все — Нина и муж ее, и дочь Мария с мужем, и сын Петр — внимательно слушали Лариску и

согласно головой качали. Потому что точно — чудная была бабка, и болезней у нее была

целая куча, и эти болезни могли по мозгам ударить…

Выбранной версии семья держалась стойко — больная была бабка, вот что-то ей и

привиделось. Ну, сами подумайте — чего ей собой кончать. Живет в семье, живут все в

достатке, накормлена, напоена… А что характер был уже вредный, стариковский, так что

поделаешь, все стариками будем… Но чтобы кто ее обижал… Просто с придурью уже была

старуха.

Похороны решили сделать хорошие, богатые, чтобы не говорили потом, что на матери

сэкономили. Поэтому и гроб хороший, богатый заказали, и — певчих. И хоть не положено было

самоубийцу отпевать, нашли какого-то батюшку-расстригу, он на себя грех взял за хорошие

деньги. В общем, сделали, как у людей.

И похороны получились хорошие, приличные, и стол хороший, даже колбасу сырокопченую

купили, дефицит страшный. И никто не смог бы укорить их, что на смерти старухи они

сэкономили…

Тем и закончилось. Мать похоронили. Сорок дней отметили тоже хорошо, прилично, чтобы

люди не говорили, что не успели старуху из дома вперед ногами унести, так и забыли ее.

И пошла жизнь дальше. Потому что жизнь всегда свое возьмет.

Мария захотела строиться, давно уже эта мысль была у них с мужем отделиться от

родителей, зажить своим домом. И участок уже давно был куплен в конце их улицы. Теперь,

после смерти бабушки, решились они на стройку как-то быстро.

Наташка стала бояться вдруг и огорода, и сумерек, и не хотела одна выходить во двор по

нужде. Поэтому и решили строиться, и начались хлопоты, и закружили дела, и некогда было

вспоминать смерть матери, хотя иногда, вспоминая ее, Нина все так же укоризненно качала

головой — нет, ну это же надо так поступить, опозорить на всю улицу. И чего ей не хватало?

И в сердцах думала:

— Вредный у нее характер был, вредный, неуживчивый…

И успокаивали ее эти мысли, потому что — что ж теперь, если мать ее с таким характером не

ужилась на этом свете…

Дом построили, отметили новоселье пышно, гулянкой на всю улицу. И продолжались все те

же будни. Огород вскопать, теплицы поставить, ранние огурчики увезти продавать куда-

нибудь подальше. До Мурманска они доехали однажды и деньги хорошие выручили. Потом

начиналась клубника, и нужно было стоять кверху задом в огороде, собирая корзину за

корзиной. И опять — за баранку и в путь. Водила машину всегда Нина. Хоть и муж, и сын были

хорошими водителями, не доверяла она им машину. Старалась сама вести на самых сложных

участках дороги.

И вспомнилось ей однажды, как она, мечтающая о машине с детства, говорила матери,

молодой еще, работающей в колхозе бригадиром:

— Мам, вот купим машину — вообще по-другому заживем… Главное — машину купить,

машина будет, можно потом такие деньги делать — можно теплицы ставить, ездить

продавать куда-нибудь на север ранние огурчики и помидорчики. Машина нужна — это самое

главное…

И мать всегда удивлялась этим ее взрослым и расчетливым разговорам, расчетливому

какому-то уму, которого у нее самой не было. И слабо протестовала — да куда нам машину,

это какие же деньги нужны. Но Нина отвечала матери:

— Ничего, по десяточке сэкономим, ничего покупать себе не будем… В машине можно хоть в

тряпье ездить. Там — не видно, главное, что — машина есть…

Еще с юности, заболев мыслью о машине, так и осталась она влюбленной в машину. И всегда

машина у нее блестела, и вся была отлажена, этим занимался муж, хороший автомеханик. И

гараж у них был — любому гаражу пример. С глубокой ямой, со всеми необходимыми

инструментами, запчастями — хоть ремонт автомобилей открывай.

Дорого им тогда эта машина далась, дорого. Мать в колхозе пахала, вечерами на элеваторе

подрабатывала, мешки с мукой таскала. И вспомнилось ей, против ее желания, как мать,

придя однажды с работы, сказала устало:

— Все, не могу, выработалась я, выпахалась, у меня уже матка выпадает…

И она, взрослая уже девушка на выданье, горячо говорила:

— Еще немного, мам, поработай, я свою зарплату буду откладывать, Миша — свою, — так,

глядишь, и на машину насобираем…

Машина была уже почти явью, и Нина, работавшая маляром в городе, ишачившая по две

смены, и Миша, уже почти муж, халтуривший по ремонту машин, — каждую копейку

откладывали.

И купили они, наконец, старенький и битенький «уазик», списанный в соседнем колхозе.

Купили по ходатайству председателя колхоза, в котором мать бригадиром работала.

Потом эту битую и чиненную-перечиненную машину привели они в хорошее состояние. И

обменяли ее в далеком колхозе на старую «Победу», мало пригодную для колхозных дорог.

Потом и эту машину до ума довели и продали по хорошей цене, а себе купили тоже видавший

виды, но все же в лучшем состоянии, «москвичок». А потом, спустя пару лет, когда пошли уже

деньги потоком с теплиц, с забитых свиней, со шкурок нутрий — продали они «москвича»,

послужившего им верой и правдой, и купили красавицу «Волгу». Новенькую, чистую,

блестящую. И — вместительную, в багажник которой помещалось сразу десять ящиков с

огурцами.

И так шла жизнь — все в работе. Все на земле. И отдыхать было некогда. И деньги тратить,

по большому счету, некуда. Но что значит — некуда? То сыну Петру помогали дом справить,

то Марии помогли. Дети, как никак.

Так и шла ее жизнь, вся в заботах и хлопотах.

Только все чаще у Нины сердце схватывало. Все чаще что-то с головой чудное стало

происходить. Вроде головокружения какого-то, как будто голова ее на какое-то время

становилась легкой, пустой, потом вдруг пульсировать что-то в ней начинало. И когда

говорила она мужу — он только отмахивался от нее, говорил жестко:

— У тебя с башкой, как у матери твоей — непорядок. Это у тебя наследственное…

И ржал…

И дочь отмахивалась устало:

— Сходи к врачу, чего ты ноешь все…

Сын просто молчал на все ее жалобы, потому что давно уже молчал, все за него говорила и

решала бойкая Лариска. А та, слыша разговоры про головную боль, про пульсирование в

голове, хитро как-то, издалека начинала свою песню:

— Раз у вас так с головой плохо стало, нужно машину Петру отдать, вам водить машину уже

опасно, не дай Бог, вот так в дороге прихватит — можно и самой разбиться, и чью-то машину

побить. И зачем такие неприятности?..

И понимала Нина, куда клонит Лариска, понимала — но молчала пока в ответ, потому что

понимала: машина — вещь ценная, машина — всем нужна.

И — ничего не отвечала на хитрые Ларискины уговоры. Но все чаще и чаще голова ее

становилась пустой, все чаще чувствовала она — что-то с ней не так.

И все чаще и чаще в последнее время почему-то стала вспоминаться ей мать. Усталое ее

лицо. И какой-то далекий от всего, ушедший в себя взгляд, когда сидела она на табуретке у

своего маленького домика. Да и то сказать — одной-то жить невесело. А кто ее гнал в этот

сарайчик? Жила бы и жила. Ну, подумаешь, муж ее, Нинин, иногда волю словам давал или

грубым был, на то он и мужик, чтобы нрав свой показывать. Мать тоже хороша — я лучше

одна буду жить, чем его мат слушать, да ваши ссоры, да чтобы меня куском хлеба попрекали.

А кто ее попрекал? Он, правда, сказал ей один раз:

— Что, бабка, как мясом запахло, так первая прискочила, и про ревматизм забыла, и про

запор…

А она — в слезы, как будто оскорбили ее. А что он такого обидного сказал? Шуток она не

понимала…

…Она слегла неожиданно. Просто в один день не смогла подняться, закружилась у нее

голова, и она осталась лежать. И муж, придя с работы, застав ее в постели, сказал

недовольно:

— Ну и что — разлеглась как корова, а кто будет огород пахать, кто будет огурцы

продавать?..

И стала она объяснять ему слабо, что — какие тут огурцы, когда ноги ее не держат, с головой

у нее не все в порядке. Но он только выругался смачно и пошел недовольный себе суп

разогревать. И то — кому нравится больная жена? Никому не нравится. И она на другой день

встала еле-еле и пошла на огород, но только хватило ее на пару часов, опять пришлось

лечь.

Так и стала она жить в какой-то слабости, и в чувстве вины, что огород стоит неприбранный,

обед не приготовлен. И Лариска, приходя в гости, смотря на осунувшееся ее, какое-то

исхудалое лицо, говорила хитрым шепотом:

— Вы бы, мама, машину Петру отдали, он бы ее хорошо глядел, у него руки золотые, отец все

равно ездить на ней один не сможет, он не успевает за теплицами смотреть… А у нас в этом

году такой урожай, такой урожай…

И начинала она говорить, торопливо перечисляя, сколько огурцов они собрали, сколько

корзин клубники. Да что говорить, трудяги были и Лариска и Петр, и сына своего, Вадика,

приучили они к хозяйству. Но — машину отдавать? Нет, не готова она была с машиной

расставаться. Все казалось ей, пройдет время, что-то само изменится с головой и встанет

она, Нина, и как прежде по хозяйству захлопочет.

Но не вставала. И все худела, таяла как-то. И все труднее было ей подниматься с постели и

выходить даже по нужде. И просила она мужа сводить ее в туалет, и он, злой спросонья или

уставший вечером, брал ее под руку грубо и говорил иногда в сердцах — навязалась ты на

мою голову… Но не сердилась она на него, понимала, просто недоволен он, что все на его

плечи легло, что бабы не стало в хозяйстве. И не отвечала ему, просто губы сжимала. И

старалась реже к нему обращаться, сама кое-как ковыляла. И лежала она много.

И опять приходила Лариска и пела свои песни. А потом и Мария начала:

— Мама, машина все равно стоит, мы бы ее хорошо приглядывали, мы бы в Молдавию

съездили, там, говорят, можно дешевые ковры купить, их можно продать выгодно. Мы бы в

Крым поехали, там можно по осени арбузы и дыни за копейки купить — и хорошо

заработать…

И каждый раз после этих осторожных их разговоров разгоралось у нее какое-то чувство обиды.

Сколько она им отдала, сколько жизни своей положила, чтобы поднять их, построить им дома,

— и какое-то бессердечие было в них, только и разговоров — дай машину, отдай машину. И

никто слушать не хотел ее жалоб о недомогании, о непонятной пустоте в голове. Мария

кивала головой на все ее жалобы, но лицо ее было отсутствующим, как будто просчитывала

она в это время, сколько можно заработать на продаже арбузов. Петр слушал ее с каменным

лицом и говорил:

— Ну и что ты хочешь — возраст…

И все чаще опять вспоминалась ей мать, сидящая у своего домика на табуретке. И она же —

тем ранним утром, в лучах солнца под цветущей яблоней с веревкой на шее.

И гнала она от себя эти воспоминания. Только стала ей сниться мать и приходила к ней во

сне почти каждую ночь. И лицо ее было строгим, осуждающим, и — молчала она, ничего не

говорила, просто наклонялась над ней, Ниной, над ее постелью и внимательно и

неприветливо рассматривала ее, как будто желая что-то определить по ее лицу…

И она рассказала однажды мужу и детям, что приходит к ней по ночам мать, и муж

недовольно засопел, как будто это сообщение только подтвердило мрачные его какие-то

прогнозы, а дети — переглянулись. И теперь еще чаще слышались их осторожные слова:

— Мама, ты отдала бы машину, а то чего она стоит…

Тогда-то Лариска и настояла на ее обследовании, как будто почувствовав — пока сама не

поймет, что больна серьезно, не расстанется с машиной. Лариска всегда все умела

просчитывать, ничего зря не делала, видно, всерьез озаботилась она машину Нинину

получить, если уж все хлопоты на себя взяла — и возила ее в поликлинику, потом и в

онкоцентр, куда ее отправили на анализы. И все получилось по-ларискиному. Она, Нина,

узнала, что действительно больна. Что больна она страшно, что нет пути обратного из этой

болезни.

Но жила в ней какая-то вера, какая-то надежда на чудо, или на случай — Бог его знает, на что,

но только до последнего дня своего казалось ей — встанет она, встанет, и теплицы они в

этом году поставят…

Только мать снилась все чаще. И чаще вспоминалась она. Вспоминались ее жалобы. И

вспоминалось, как отвергали они ее с ее жалобами, беззлобно, а может, и злобно,

посмеивались — чудит бабка со своими болезнями. И только сейчас понимала она мать —

одинокую и непонятую, окруженную бессердечием.

И гнала она от себя эти мысли, страшные какие-то мысли, что вот она теперь тоже, как мать,

умирает одинокая, и ни у детей, ни у мужа сердце не болит о ней. Муж только больше

мрачнеет оттого, что сам должен себя обихаживать, а дети ждут — кому она решит машину

свою отдать.

Так и лежала она в одиночестве своем и — смерти не ждала. Только смерть она сама

приходит, не спрашивая — готова ты или нет.

… Она проснулась рано утром, когда на улице было еще темно. Проснулась оттого, что нужно

было сходить во двор, в туалет. Уже несколько раз говорила она мужу:

— Приспособь ты мне какое-нибудь ведро, и тебя беспокоить не буду, и мне сподручнее…

Но он только буркнул мрачно:

— Будешь тут еще своим говном вонять…

И она больше не напоминала о просьбе. Старалась сама осторожно, потихоньку дойти, или

если совсем слабой себя чувствовала — его просила. И старалась ночью его не беспокоить,

потому что злился он, если будила она его.

Она долго лежала, терпела, только терпеть уже мочи не было и она осторожно села в

постели, прислушалась к самой себе — сможет ли дойти. Нужно было спуститься по

ступенькам во двор, потом пройти по дорожке в глубь двора, к туалету. Потом вернуться

обратно и одолеть те же ступеньки.

И засомневалась она, что дойдет. Потому что — не слушались ее больше ноги. И сердце как-

то заходилось.

И она робко позвала мужа, который давно уже перебрался на диван в зале, потому как — что

за радость — спать с больной женой.

Но он не отвечал. То ли действительно крепко спал, то ли не хотел отвечать. И она позвала

громче, сильнее, но в ответ — молчание. И она, подождав еще чего-то, чего — и сама не

знала, потихоньку с кровати сползла, и постояла, держась за изголовье. И пошла потихоньку,

едва передвигая ноги, и подошла к мужу. И уже настойчиво позвала его, и за плечо потрясла

слабой своей рукой. Но он только замычал и на другой бок перевернулся. И тогда она пошла

сама. Пошла, как была — в ночной рубашке, потому что где уж тут самой одеться.

И пошла она с какой-то обидой в сердце. И обида эта в ней росла с каждым шагом. Все росла

и росла, потому что тяжело давался ей каждый шаг. И — спустилась она осторожно со

ступенек и не пошла к туалету, потому что — не дошла бы. Просто сделала шаг с асфальтированной дорожки, и присела прямо над землей, еще застывшей, апрельской. И

опорожнившись, не сразу могла подняться — потому что ноги совсем слушаться перестали. И

голова закружилась, так страшно закружилась, что все пошло кругом — и мысли, и картинки

какие-то, только мелькнуло в ней это утреннее марево, сад в дымке — и упала она, упала,

сделав шаг по направлению к крыльцу. Так и упала на крыльцо — спиной, больно ударившись

позвоночником. Только — не чувствовала она этой боли. Ничего она уже не чувствовала…

…Солнце еще не встало, и сад был окутан предрассветной дымкой. Был он еще пустынным

каким-то, голым, с ребристыми ветками, загадочно изогнутыми на фоне светлеющего неба. И

она лежала на холодной земле, смотрела на сад, на эти ветки. Смотрела снизу, как никогда не

смотрела.

Она смотрела и плакала…

Смотрела и плакала…

Смотрела и плакала...

Потому что замерзла, потому что сил не было встать. Не было сил ползти — одолеть эти три

крутые ступеньки. И лежала она, промерзшая и одинокая, в таком страшном одиночестве, что

показалась самой себе замороженной какой-то говядиной, какую в магазине продают. И —

никому не нужная, брошенная.

И думала она сейчас о муже, сладко спящем в своей постели, и о детях, сладко спящих в

своих домах, и думала: и ни у кого сердце не дернется, что мать тут одна валяется… И —

такая страшная обида разрасталась в ней, такая страшная. И лежала она, уже не чувствуя

своего тела, не чувствуя ног. Не чувствуя и головы, как будто и не было у нее ее, но все

думала — за что? Почему? За что? За что? За что?..

И смотрела она на яблоню, так и стоящую на том же самом месте, хотя хотела она тогда ее

спилить, чтобы ничего не напоминала она. Но муж запретил, сказав:

— Совсем с ума сошла, эта яблоня по пятьдесят ведер яблок дает, а ты — спилить…

И веревку выбросить он не разрешил — крепкая была веревка, в хозяйстве нужная.

И привиделось ей, что мать ее сидит под яблоней и смотрит на нее. Смотрит не строго, а как

будто даже улыбается. Улыбается как-то понимающе, кротко так улыбается, как бы говорит:

«Понимаешь теперь, Ниночка, что иногда — жить не хочется…»

И опять погрузилась она в какое-то беспамятство и больше из него не выходила.

…Она так больше и не пришла в себя. Только в каких-то проблесках сознания, слышала она

какие-то разговоры — как сын говорил кому-то:

— Отец ее нашел утром, без сознания была…

— Вся спина в кровь разбита… Позвоночник задет….

И голос дочери иногда слышала она откуда-то издалека:

— Не протянет она долго…

И голос Ларискин — тревожный какой-то:

— Как же с машиной-то быть…

И уже более громкий, настойчивый:

— Мама, вы кому машину оставляете?..

И опять уходила она куда-то в небытие, и опять слышала:

— Мама, вы кому машину оставляете?..

И она, только чтобы не трогали они ее, бессердечные, сказала:

— Марии…

И повторила слабым своим голосом:

— Марии…Марии…

И это были последние ее слова. И мать, стоящая у ее изголовья, и улыбающаяся ей, обняла

ее вдруг, как обнимала в детстве, когда была она, Ниночка маленькой, русоволосой и

неуклюжей девочкой. И обняла она ее, и к себе прижала — и так покойно стало на душе, так

покойно, так покойно…

Похороны сделали богатыми, и гроб заказали хороший, дорогой, чтобы не сказали люди, что

сэкономили на похоронах. И так просочилось как-то, поползли слухи по улице, что застыла

она на апрельском утреннем морозе, что муж недоглядел. И дети тоже хороши, не могли у

постели больной матери дежурить…

И Лариска опять взяла на себя всю организацию, потому что была она баба ушлая и

понимала, что нужно теперь руку на пульсе держать — оставался дед один, с хозяйством

большим, с огромным участком, большим домом, сараем, бабкиным домиком. И, раз уж

машина мимо них прошла — такое хозяйство упускать было нельзя. И муж Лариску поддержал

— не все же Марии должно достаться. И хоть был отец еще и жив, и здоров, и, что

называется, на нем еще пахать и пахать можно было, — борьба за него, вернее, за его

хозяйство началась.

И побеждала в этой борьбе, конечно же, Лариска. Потому что умела она, что называется, без

мыла в задницу влезть. Сначала — в гости они к старику стали ходить с какими-то

гостинцами. Если самим некогда было — сына своего Вадика посылали.

И Вадик, приходя к деду, по-хозяйски окидывал двор и постройки и думал: «Это родители

размахнулись, куда им столько — мой это будет дом. Мой и Оксаны, и свадьбу мы здесь, в

этом дворе сыграем...»

И, иногда, забываясь, говорил он своим низким голосом деду, который подшипник промывал,

сидя на крыльце:

— Ты, дед, совсем сбрендил, чего на асфальт масло льешь! Не можешь отойти куда

подальше? Иди в гараж, там для этого место…

И казалось Вадику — это его хозяйство, а дед только мешается тут, старый хрыч…

Так сам дед и не заметил, как его со всех сторон обложили. Лариска его тихой сапой

уговорила пустить их в огород — теплицы поставить. И он согласился, потому что земля не

должна стоять необработанная, и думалось ему — и ему, старому, какая копейка перепадет

от детей.

Только делиться с ним они не собирались. Чего с ним делиться? Он, что ли, на огороде

пашет? Но Лариска зубов своих сразу не показывала — и в санаторий деда отправила, чтобы

люди видели, как они за стариком присматривают, ну и чтобы под ногами не мешался. А пока

не было его, перестроили они сарай и сделали из него сауну, давно мечтали они с мужем

иметь свою сауну — модно это было и для здоровья полезно. И Вадик их план одобрил,

понравилась ему такая идея.

И дед, вернувшийся из санатория, затосковал вдруг, неожиданно как-то постарел — потому

что не было ему нигде места и никакого занятия. И он, уже давно ушедший на пенсию, так и

слонялся по двору, и слышал Ларискино:

— Папа, вы бы под ногами не вертелись, идите — полежите…

Или Вадик командовать начинал:

— Дед, не суйся куда не надо… Ты свое отжил… Иди вон, телевизор смотри, без тебя

разберутся…

И таким одиноким он почувствовал себя. Таким страшно одиноким. Хоть дети были рядом, и

Мария зачастила в последнее время, понимая, что происходит и куда Лариска гнет. А почему

хозяйство Лариске должно достаться? У нее, Марии, тоже Наташка на выданье, ей тоже свой

дом нужен. И Мария, приходя и видя какие-то преобразования, нервничала, злилась, и не раз

сцеплялись они с Лариской, и говорила Мария в сердцах:

— Ты, я вижу, много на себя взяла... Хозяйкой тут себя назначила…

И Лариска зло отвечала:

— А что, все тебе должно достаться?..

И отец, слушая все их разговоры, ужасался их бессердечности. Как будто делили они его

хозяйство, не замечая, что он — еще тут, еще жив, и умирать пока не собирается.

И все чаще и чаще думал он: «Господи, и откуда в них такое бессердечие?.. Они же готовы

живого меня похоронить, только чтобы добром моим завладеть…»

И пару раз пытался он взбрыкнуть, голос повышал и говорил:

— Я еще пока тут распоряжаюсь, нечего мой двор делить… Я тут хозяин…

И Лариска только губы поджимала, а Мария торжествующе улыбалась, как бы говоря:

«Съела?.. Еще посмотрим, кому все это достанется...»

Только — силы он свои не рассчитал. Потому что все чаще чувствовал он непонятное

сердцебиение, как будто сердце в нем появилось, которого он никогда в себе не чувствовал.

И — странно это было для него. Жил всю жизнь, не чувствуя сердца — и тут появилось оно в

нем.

И все чаще, когда начиналось его непонятное сердцебиение, вспоминалась ему жена, какой

она была в молодости, заводная, горячая, о машине мечтающая, каждую копейку

экономящая. И потом — уже когда в годах она была — и все равно кипела энергией, и все в

руках ее спорилось, и теплицы топила, и нутрий кормила, и свиней сама научилась

разделывать, и торговала она всегда хорошо — твердо цену держала и продавала — все. И

сколько денег они с ней за их жизнь заработали, пахотой своей заработали — и сколько денег

в детей вложили, дома им построили, внуков помогали поднимать. И вот тебе благодарность

— он еще и умирать не собирается, а дети как воронье налетели, ждут, когда можно будет

поживиться.

И опять вспоминалась ему жена, уже такая, какой ушла она из жизни, худая, изможденная

какая-то, съеденная раком и — жалкая, застывшая, какой нашел он ее утром у крыльца. И

промерзшая. Как говядина в магазине…

И однажды, когда насели они на него с двух сторон, сдался он, и сказал:

— Хорошо, оформлю я завещание… Оформлю — на Петра…

И Лариска — торжествующе губы поджала. А Мария — встала с обиженным лицом и ушла,

сказав мужу и Наташке:

— Пошли, нам тут делать нечего…

И забыла дорогу к нему. А чего к нему ходить — пусть его теперь Лариска с Петром

охаживают.

Они и охаживали. Пока он завещание не оформил.

А как оформил завещание, тут же вся их доброта и кончилась. И все чаще слышал он:

— Дед, отвали, чего ты тут шляешься...

Или:

— Отец, шел бы ты к себе…

И — сам он не заметил, как переселили его в бабкин дом. Сам не заметил, но как-то так

получилось. Ремонт они делали, потому что Вадик там, в большом доме, собирался со своей

будущей женой жить, и свадьбу собирались они в этом дворе делать. И — мешался он под

ногами, вот и сказала Лариска:

— Папа, вы пока поживите в домике, а то вы только под ногами путаетесь...

И ремонт сделали. И его, деда на деньги раскрутили, знали они, что лежат у него деньги, еще

те, которые с матерью они на теплицах заработали. Много у них было заработано — тратить-

то некуда было. Только обратно в дом его так никто и не позвал. Как будто тут, в бабкином

домике, и было его место.

И Мария, узнав, что отец деньги Вадику на ремонт дал, пришла со скандалом. И говорила она

ему зло:

— Конечно, мы теперь чужие… Тебе Лариска задницу лижет, ты уши и распустил… Все

Вадику, все — Вадику… А что, Наташка — не твоя внучка? Она тоже замуж скоро выйдет, у

нее дома, как у Вадика, нет. Ей деньги больше нужны… Совсем обнаглели — и дом им, и

деньги им…

Мария кипела возмущением, и он не нашелся, что ей сказать, потому что — что тут говорить?

Деньги эти — его. Его это деньги…

И когда ушла Мария обиженная, он сидел и думал об этом. Думал как-то обреченно, что вот —

растишь детей, растишь, а им, неблагодарным, всего мало… Не дадут старику умереть

спокойно…

И подумал он — что все они ждут его смерти, — и так обидно это было ему. Так обидно. Так

обидно…

И думал он зло — не дождетесь… Не дождетесь, неблагодарные…

Но сердце все чаще начинало как-то неровно стучать. И Лариска, опять взявшая на себя все

хлопоты, наверное, чтобы знать — как долго его еще терпеть — сама его к врачам отвезла, и

диагноз ему поставили — мерцательная аритмия. И сказали ему — не нервничать, режим

соблюдать. А как тут не нервничать, когда с каждым днем все чаще слышал он:

— Дед, отвали…

Или:

— Слушай, старый, чего ты сюда приперся?.. Сидишь себе на табуретке и сиди, кости грей…

И как-то забыли они его позвать на ужин. А потом — просто принесла ему Лариска миску с

едой, миску какую-то старую, и подумал он — как собаке…

И однажды — терпение его лопнуло. Лопнуло оно в один миг, потому что такую смертельную

обиду он испытал, такую страшную их неблагодарность почувствовал, когда — хотел он в дом

войти, в кладовке взять инструмент свой, чтобы сундук починить — защелка у него

отвалилась.

И не пустил его Вадик. Не пустил, и заорал на него, заорал зло как-то:

— Ты, старый придурок, чего прешься в дом в обуви!..

И такое злое лицо было у внука, что он даже растерялся, не нашелся, что сказать, только

сердце его как-то зашлось. Забилось так сильно, что казалось — просто выскочит сейчас или

разорвется на малюсенькие кусочки, и кровавыми этими кусочками испортит он Вадику все

обои в прихожей.

И заторопился он выйти. Но ноги его не слушались. И — толкнул его Вадик в спину. И

выматерился.

И упал он. Упал прямо на крыльцо, и — так и остался лежать какое-то время, потому что и

удар этот в спину, и падение это, и ругань эта оглушили его. И такой обидой заполнилось его

сердце, такой страшной неблагодарностью был он залит, что жить ему не захотелось. Здесь

жить не захотелось.

Но встал он кое-как и пошел. Пошел в конец улицы, в дом к Марии, дом, который они с

матерью помогали им строить, куда столько денег вложили и столько сил. И пришел он к

Марии и сказал только:

— Дочка, прими меня к себе, не могу я там…

И выслушал потом поток упреков и претензий:

— Конечно, как хозяйство — так Петру, а как жить — так к Марии… Как деньги — так Вадику, а

как жить — так к внучке приперся… Переводи на нас хозяйство — тогда и жить с нами

будешь… А ты как хотел: там Лариска в твоем добре купаться будет, а мы тебя — корми…

И муж ее, и внучка Наташка слушали мать и только головой качали в согласии с ее словами, и

действительно — чего захотел…

И — хотел он сказать:

— Я-то вас кормил, я вам столько жизни, сколько сердца отдал…

Но понял он — бессердечные они, не поймут ничего.

И — ничего не сказал. Только голову опустил. И, переполненный обидой, слушал, как сердце

его бьется где-то в горле, бьется неровно, нервно как-то, как будто остановиться хочет. Как

будто — жить устало…

…Солнце еще не встало, и весь сад был окутан предрассветной дымкой. Он сидел у своего

домика, сидел на табуретке, как когда-то сидела тут его теща, сидел — и смотрел в сад.

И только обрывки разговоров, которые велись здесь вечером, звучали в нем. Как будто со

стороны видел он картины эти — как Мария с семьей пришла, и его, отца, привела, и кричала,

и возмущалась:

— Хорошо устроились, сами тут жируете, а деда нам спихнуть хотите…

И как Петр, сын, бубнил:

— А кто его гонит — он на старости лет сбрендил, а вы его слушаете… Чего ему тут не

живется…

И никому из них дела не было, что стоит он тут и слушает их разговоры. Слушает, как делят

они его, как ненужное имущество, как обузу. И никому он не нужен. Никому. Никому…

И он опять сидел в задумчивости в предрассветной тишине и смотрел на сад. И спать ему не

хотелось. И — жить ему не хотелось.

И опять вспоминалось:

— Пока завещание не переделаешь — к нам не ходи, пусть тебя твой сынок любимый с

Лариской-змеей кормит…

Это были последние слова, которые дочка ему сказала.

А сын, когда уже ушли все, подошел и сказал:24.10.12 Круги ада

www.svet-love.ru/reading-room/unpublished-stories/circles-of-hell 9/9

А сын, когда уже ушли все, подошел и сказал:

— Ты, отец, не дури… Так и знай: если завещание вздумаешь переделывать, мы с Лариской

тебя в психушку засунем - и признают тебя умалишенным, и конец дней ты там проведешь…

И понял он — так и будет. Лариска — та куда хочешь засунет, у той — не заржавеет. И —

страшно ему стало, что сын его, кровь его, семя его — такие слова ему говорит. Хоть и знал

он — не его эти слова, и мысли это не его. Но говорил он их ему, отцу… И — такая обида

заполнила его сердце…

И — сидел он в предрассветный час у своего маленького домика на маленькой табуретке, и

смотрел на сад, на двор, в котором прошла его жизнь, и вспоминал… Петра маленького,

смешного, который все под ногами вертелся, все старался у него, отца, что-то перенять, все

свой нос совал и вопросы задавал:

— Пап, а это как?.. Пап, а дай я попробую…

И опять думалось ему — за что же? За что? За что — такая черная неблагодарность? За что?

И не находил ответа.

И вспоминал Машку маленькую, слабенькую, плаксивую, и думал — как же она такой

бессердечной выросла? И вопрос этот как-то засел в нем — как же они такие бессердечные

выросли?

Как же они такие бессердечные выросли…

Как же они такие бессердечные выросли…

И он сидел с этим немым вопросом и смотрел на сад. На двор. И вспомнил он почему-то

Нину, как лежала она тут, застывшая, в окровавленной рубашке, и — тещу вспомнил —

полувисящую, полусидящую под яблоней, и подумал — надо было яблоню эту спилить.

И подумал — хорошо, что не спилили…

И встал.

И пошел в сарай, где на гвозде висела веревка. Крепкая и хорошая веревка, которая всегда в

хозяйстве пригодится.

И взял веревку, и пошел в сад, к яблоне.

И увидел стоящих там Нину и тещу, которые ждали его, ждали…

И сказал он торопливо:

— Скоро я… Скоро… Сейчас…

И уже обматывая веревкой ветку яблони и другим концом — собственную шею, подумал

последнее:

— А ведь Петр не спилит эту яблоню… Лариска ему не даст… И то правда — может,

пригодится она еще, эта яблоня...

Вешаться на ней — хорошо…

 

Изменено 24 октября 2012 пользователем Marina_smilelife

[Малефисента 0]

Получается, он при детях (!) пренебрежительно отозвался о родительских методах воспитания, унизил родителей ("Кто вас воспитывает?").

Чай-то для детей был. )) Дети встали, родители сели, а чай-то им как пить? Надо было сказать, дети, давайте мамам и папам тоже стулья принесём. )))

не только для детей был чай, стульев ограниченное кол-во. не унизило меня нисколечко, а вот задуматься заставило.

 

[Малефисента 0]

Дети встали, родители сели, а чай-то им как пить?

попили чай родители, а потом дети. и в саду недавно был утренник. Дети сидят пьют чай с караваем, мало кто предложил маме кусок сначала. все сами.

[Кошачий глаз 0]

Выпрашивала однажды у мамы понести большую сумку на улице, не помню, сколько мне было лет, начальная школа, наверно. А она говорила: "Ну что люди подумают? Ты, такая маленькая, сумку несёшь, а мама рядом идёт. Неприлично!" :very_funny: А мне так хотелось помочь...

Так и с портфелями, тяжёлые они.

[ludmi 0]

Рекомендую рассказ. Есть о чем задуматься. Он не такой короткий как басня Дед и внучек, но стоит дочитать до конца...

 

Раскрывающийся текст

Круги ада

… Они думали: он где-то там, в небесах или — под землей…

Они представляли себе его — геенной огненной, чанами с кипящей смолой, воем страдающих

грешников…

Они думали — туда п о п а д а ю т.

Но в нем — живут…

…Она повесилась рано утром, когда солнце еще не встало и весь сад был окутан

предрассветной дымкой. Просто обмотала веревкой ветку яблони и обмотала веревкой свою

шею, и потом, когда ее нашли, — странно было: как она могла так повеситься? Она даже

петлю не сделала, просто повисла на ветке, и так и осталась — полувисеть, полусидеть на

земле.

Ее нашла правнучка, пятилетняя Наташка. Проснулась она на рассвете, вышла во двор, чтобы

на травку пописать, и увидела: бабушка сидит под яблоней. И странным показалось это

малышке. Подошла она спросить у бабушки, чего это она сидит под яблоней. Только бабушка

ничего ей не ответила. И пошла Наташка в дом, разбудила маму, долго той, ничего не

понимающей спросонья, объясняла, что бабушка под яблоней в огороде сидит и ничего не

говорит. И Мария, раздраженная дочерней болтовней, все же во двор вышла, чтобы

посмотреть, чего это там бабушка под яблоней сидит и ничего не говорит. И заголосила тут

же, заголосила, потому что страшно это было — полувисящая, полусидящая старуха с

веревкой на шее в лучах солнца под цветущей яблоней …

Она повесилась рано утром, потому что просто не захотела больше жить. Не захотела

больше жить, и все. Так жить, как жила. Она повесилась, потому что получила обиду такой

силы, что сердце ее просто переполнилось обидой, и жить с таким сердцем, переполненным

обидой, она не смогла.

Она долго сидела и думала, и вспоминала, и размышляла, как так получилось, что дошла она

до такой жизни, что так ее обидели. И хотелось ей понять, за что это. И не находила она

ответа. Она всю жизнь работала, пахала, чтобы растить дочь, чтобы помочь ей потом

подняться, чтобы в хозяйстве помочь, чтобы внуков доглядеть… И за это — такая

благодарность…

Она сидела одна в своем маленьком домике, с одним окошком, одной комнатой и маленькой

прихожей, и думала — думала, думала. Иногда она поднимала голову и смотрела туда, на их

дом, большой, просторный, богатый, набитый добром, и опять вопрос начинал звучать в ней с

новой силой — почему и за что? За что… За что…

Она вспоминала свою бедную, почти нищенскую молодость, колхоз, в котором она работала

от зари до зари за трудодни. И жизни-то она никакой не видела, на руках была больная мать,

нужно было огород вскопать, и выполоть, и полить, и с рассветом — на поля, и так — каждый

день. И вспомнила она Нину, маленькую еще, едва стоящую на ножках, как сидела она на

травке во дворе, у калитки, и была так хороша со своими русыми кудряшками… И сколько слез

она тогда наплакала, оттого что Максим сгинул где-то, уехал на какую-то комсомольскую

стройку — да только его и видели. И осталась она — вроде мужняя жена, а вроде —

соломенная вдова.

И как хотела она тогда, чтобы Ниночка ничем от других детей не отличалась. Как от себя

отрывала, сама недоедала, — и все ей, и отрез, который на платье в колхозе выдали за

бригадирство — ей, Ниночке, на платьица. И накопленные деньги — на туфельки.

И вспоминала она войну, когда сидели они с Ниночкой в погребе, и была бомбежка, и немцы

пришли в село, и она боялась выйти, боялась — в Германию угонят, боялась — ребенка

отберут… Но Бог миловал, быстро немцы через село прошли, пограбили все и ушли. И

осталась она в полуразрушенной хате с трехлетним ребенком, и голодали они тогда, и —осталась она в полуразрушенной хате с трехлетним ребенком, и голодали они тогда, и —

страшно было... Но — вырастила она свою девочку. Вырастила. И выучила. И замуж отдала. И

внуков нянчить стала. И сама уже не помнила, когда началась та черная неблагодарность,

которая сегодня так страшно проявилась.

— Ты, курва старая, закрой свой поганый рот… — сказал ей зять вечером. И добавил еще

несколько фраз такого обидного, такого грязного мата, которого никто и никогда не говорил

ей. И толкнул ее грубо.

И опять подумала она — за что?

За то, что весь вечер волновалась, когда не пришли они вовремя. За то, что пришлось ей

теплицы топить и свиньям корм нести, и не спать, и опять идти в теплицы и подкидывать

дров, чтобы тепло держать, и — тяжело это было ей, старухе. Тяжело, потому что болела

спина, и нельзя было ей напрягаться, потому что давным-давно, еще в молодые годы,

надорвалась на работе в колхозе, — и начала у нее выпадать матка, и так всю жизнь потом и

мучалась.

И, жалуясь дочери или внучке, слышала в последнее время одно и то же:

— Ну и чего ты жалуешься, мы что можем сделать? Тебе что, ее вправить?..

И она уже почти не жаловалась. Ни на что не жаловалась. Ни на боли в спине. Ни на

слабость. Ни на головокружение. Но иногда по-стариковски забывалась, что решала ни на что

не жаловаться, и говорила сокрушенно:

— Что-то у меня с кишками не то, уже неделю не могу в туалет сходить…

И слышала в ответ ржание внука:

— Что, бабка, просраться не можешь?..

И все это было обидно. И несправедливо. Потому что столько сил отдала она им, и столько

ночей недоспала, когда они были маленькие, — жалела она дочь, хотела, чтоб та могла

отдохнуть. И когда выросли они — сколько денег им передавала — вся ее пенсия, хоть и

небольшая, уходила на них, — что ей, старухе, самой было нужно? Домик у нее свой был —

маленький, да свой. Огород кормил ее. К разносолам она так и не привыкла. Иногда они ее

кормили, приглашали к столу. Иногда не приглашали, так и сидела она в своем домике,

картошки себе наварит, луком зажарит — вроде и сыта.

Она уже и не помнила, сколько лет прошло, как перебралась она в этот маленький домик.

Был он маленьким сарайчиком, когда дочь с зятем купили этот участок и затеяли

строительство. Все деньги свои, все накопленное за жизнь с зарплаты и с нехитрых огородных

продаж ее — то редиски ранней, то картошки, — отдала она им, чтобы помочь. И стройка эта

тоже была на ее плечах. Потому что молодые они были и не умели ничего. Ни кизяков

замесить, ни мазать стены, ни решеткой потолки подбивать. Это ее одинокая и бедная жизнь

всему научила.

Вот и пахала она на их стройке, да еще умудрялась по хозяйству успевать, потому что и дочь,

и зять работали, и огород доглядывала, и двоих внуков. А потом — и все хозяйство, которое

разрасталось, — и свиней, и нутрий, и — теплицы топить вставала по ночам, когда Нина еще

работала на производстве. Жалела ее, помочь хотела.

И опять подумала она — за что такая неблагодарность? За что? За то, что сказала им, когда

пришли они поздно, что негоже одну старуху на хозяйство оставлять, а всем — уйти и не

предупредить, и она глаз не могла сомкнуть, думала — уж не случилось ли что.

А ничего и не случилось. Просто зашли они к свату, там выпили, там и задержались. Только

не сказали они ей этого, просто и спокойно не объяснили. А вместо этого зять зло посмотрел

на нее и сказал:

— Ты, курва старая, закрой свой поганый рот…

И матом грязным выругался, обозвав ее такими словами, каких она точно не заслужила за всю

свою жизнь, отданную им в услужение. И потом — толкнул ее, старуху, толкнул в грудь грубо и

больно, и она ударилась спиной о стену своего домика…

Она сидела на маленьком табурете у своего маленького домика. И — силилась понять — за

что и почему? И почему дочь промолчала, и ее, старуху больную — не защитила, не одернула

мужа, а просто в дом пошла, как будто ничего и не произошло. И — внучка ничего не сказала,

отца не одернула.

И сидела она у своего маленького домика. И не спала. И все думала и вспоминала. Думала, и

вспоминала, и понять хотела — за что, за что ее так обидели? И не было у нее ответа. Но —

не было и желания жить со всем этим. И решила она — не жить.

И крестик свой золотой, купленный много лет назад по случаю, с шеи сняла, потому что не

гоже с собой кончать с крестом на шее. И положила она крестик на сундук — единственную

мебель в ее домике. И — записку приложила: «Отдайте Наташке крестик…»

Знала она, что ценная это вещь - золотой крестик, денег стоит, пусть внучке на память от

бабушки останется. Потому что одна Наташка, получается, и не обижала бабушку. Мала еще

была, просто не умела обижать, сердце ее было еще открытым.

И подумала она, что все в этом доме — с закрытыми сердцами. С закрытыми и жесткими. И

подумала — да они просто бессердечные. Просто бессердечные! И обидно ей было опять.

Так обидно, так обидно. Столько своего сердца она отдала им, дочери и внукам. И такое

бессердечие в ответ…

И она поднялась и пошла тихим старушечь

 

 

 

Жутко.

[Малефисента 0]

Жутко.

да.

Сейчас до конца вставлю рассказ...

Автор Маруся Светлова. К автору у меня отношение неоднозначное, но многие такие жизненные иллюстрации заставляют задуматься...

[Мокко 1]

Хорошо, коль любят и эта басня к ним не относится. Просто эта басня очень показательна.

 

Вот есть такой анекдот. Бабушка приходит в гости к внучке, дочке. Внучка ее спрашивает: "Бабушка, ты одна пришла?!", "Да, внученька одна, а что?!", "Да мама тебя увидела с балкона и сказала, что тебя хрен несет!".

Думаю, что в мусульманских семьях, где почет и уважение старших очевиднее, чем в русских семьях, такой фразы бы родители при внуках не произнесли бы, а вот в русских семьях с этим проще.

в наших русских семьях такого тоже нет. и вообще это вопрос воспитания.

[Мокко 1]

Хорошо, коль любят и эта басня к ним не относится. Просто эта басня очень показательна.

эта басня запала мне в душу, еще с детства. но я бы не сказала, что она показательна. я бы сказала она поучительна. и я воспринимала ее всегда только так.

[Малефисента 0]

в наших русских семьях такого тоже нет. и вообще это вопрос воспитания.

Вопрос воспитания, кто спорит.

Встречается, к сожалению, иначе не было бы таких грустных анекдотов.

 

Факт, что в семьях кавказцев уважение к старшим более очевидно, нежели в русских семьях, налицо. Примерно 9 из 10 семей демонстрируют именно достойное уважение. А в русских все же 5 из 10. Но это из моих личных наблюдений.

 

Бабушки детей на всякие развивашки водят, как курицы с яйцом носятся, а внук чуть что не так, кулак бабушке под нос или приказным тоном: "Я сказал тебе, а-ну быстро сделала так, как я сказал!". А в кавказских семьях не представляю даже, чтоб такое было. Уж чему-чему, а уважит. отношению к старшим, многим русским стоит у них поучиться.

[Малефисента 0]

эта басня запала мне в душу, еще с детства. но я бы не сказала, что она показательна. я бы сказала она поучительна. и я воспринимала ее всегда только так.

показательно-поучительная. Так лучше? То есть демонстрирующая, показывающая причинно-следственные связи, что к чему так сказать.

[PsuXXX 0]

прочитав не все вышесказанное,и понаблюдав за окружающими,скажу одно-нужно,чтобы мои дети видели,как мы с сестрой относимся друг к другу и к родителям,большего и ненадо.

говорить одно,но дети то все видят и делают свои выводы.

[Мокко 1]

Вопрос воспитания, кто спорит.

Встречается, к сожалению, иначе не было бы таких грустных анекдотов.

 

Факт, что в семьях кавказцев уважение к старшим более очевидно, нежели в русских семьях, налицо. Примерно 9 из 10 семей демонстрируют именно достойное уважение. А в русских все же 5 из 10. Но это из моих личных наблюдений.

 

Бабушки детей на всякие развивашки водят, как курицы с яйцом носятся, а внук чуть что не так, кулак бабушке под нос или приказным тоном: "Я сказал тебе, а-ну быстро сделала так, как я сказал!". А в кавказских семьях не представляю даже, чтоб такое было. Уж чему-чему, а уважит. отношению к старшим, многим русским стоит у них поучиться.

девочки, я удивляюсь все время вашей статистике:)))) столько денег на нее тратиться, а вы раз и все посчитали:)))

к сожалению не обладаю такой способностью, поэтому могу сказать только за своих близких, знакомых, друзей.

и вот такого "кулак бабушке под нос или приказным тоном: "Я сказал тебе, а-ну быстро сделала так, как я сказал!" " не встречала. не отрицаю , что это есть. но кидайте помидоры, значит такие бабушки сами виноваты.

Изменено 24 октября 2012 пользователем Yelena

[Малефисента 0]

Валентина Осеева

 

СЫНОВЬЯ

 

Две женщины брали воду из колодца. Подошла к ним третья. И старенький старичок на камушек отдохнуть присел.

 

Вот говорит одна женщина другой:

 

— Мой сынок ловок да силен, никто с ним не сладит.

 

— А мой поет, как соловей. Ни у кого голоса такого нет, — говорит другая.

 

А третья молчит.

 

— Что же ты про своего сына не скажешь? — спрашивают ее соседки.

 

— Что ж сказать? — говорит женщина. — Ничего в нем особенного нету.

 

Вот набрали женщины полные ведра и пошли. А старичок — за ними. Идут женщины, останавливаются. Болят руки, плещется вода, ломит спину.

 

Вдруг навстречу три мальчика выбегают.

 

Один через голову кувыркается, колесом ходит — любуются им женщины.

 

Другой песню поет, соловьем заливается — заслушались его женщины.

 

А третий к матери подбежал, взял у нее ведра тяжелые и потащил их.

 

Спрашивают женщины старичка:

 

— Ну, что? Каковы наши сыновья?

 

— А где ж они? — отвечает старик. — Я только одного сына вижу!

[Малефисента 0]

но кидайте помидоры, значит такие бабушки сами виноваты.

виноваты, раз позволяют такое отношение к себе. Так в том-то и соль вопроса, как нужно воспитывать, чтоб не было подобного?

[ludmi 0]

виноваты, раз позволяют такое отношение к себе. Так в том-то и соль вопроса, как нужно воспитывать, чтоб не было подобного?

И я здесь согласна.